Как терзались когда-то поэты своей зависимостью от властей предержащих!

"...и, однако же, если бы я не был так нищ, с каким <наслаждением> я тут же швырнул бы им в лицо содержание, которое они мне выплачивают, и открыто порвал бы с этим скопищем кретинов, которые наперекор всему, и на развалинах мира, рухнувшего под тяжестью их глупости, осуждены жить и умереть в полнейшей безнаказанности своего кретинизма. Что за отродье, великий Боже, и вот за какие-то гроши приходится терпеть, чтобы тебя распекали и пробирали подобные типы!" (Письмо от 23 июля 1854 года)

Сильно сказано, правда? Это Федор Иванович Тютчев жалуется жене, баронессе Эрнестине фон Дёрнберг, на свою должность председателя комитета иностранной цензуры. Говорят, в ельцинские времена эту цитату в рамочке держал на стене в своем служебном кабинете один из российских послов в ближнем зарубежье - его уволили с классической формулировкой "нескромность в быту". Рамочка, что ли, была позолоченная... Впрочем, в иные минуты певец особенного аршина относился к своей службе трезво-практически:

Давно известная всем дура -
Неугомонная цензура -
Кой-как питает нашу плоть -
Благослови ее Господь!

Мало кому из русских сочинителей удавалось оставаться независимым от верховной власти. Достоевский всеподданнейше посылал наследнику Александру Александровичу рукопись "Бесов" - не по обязанности, а по собственному почину, в расчете на благосклонное внимание.

Осуждать его трудно, тем более что он делал это вполне бескорыстно и решительно ничем от царских щедрот не поживился.

Тургенев, испугавшись вызова в Россию на допрос (из частной переписки правительство узнало, что знаменитый романист обещал помочь деньгами злейшему врагу самодержавия Михаилу Бакунину), тотчас написал царю, просил прислать "допросные пункты" в Париж. Но ответы Тургенева были признаны неудовлетворительными, и ехать в Россию все же пришлось - в противном случае можно было и имения лишиться. Герцен по этому случаю заклеймил беллетриста в "Колоколе": "Корреспондент наш говорит об одной седовласой Магдалине (мужского рода), писавшей государю, что она лишилась сна и аппетита, покоя, белых волос и зубов, мучаясь, что государь еще не знает о постигнувшем ее раскаянии, в силу которого она прервала все связи с друзьями юности". Ленин, даром что любил Тургенева, похвалил Герцена за принципиальность. Небось Герцен, который терпеть не мог Маркса и "марксидов", от этой похвалы в гробу перевернулся.

О писателях советской эпохи лучше и не вспоминать. Такой страстной сервильности свет не видывал. Заманивая Горького из Италии в Советский Союз, Маяковский сулил ему решение квартирного вопроса:

Я знаю,
вас ценит
и власть, и партия,
вам дали б все
от любви
до квартир...

Возможно, единственный русский литератор, сумевший соблюсти дистанцию, построить свои отношения с властью почти идеально, - Пушкин. Да, брал из казны на издание "Истории Пугачева" (которая и печаталась в типографии III отделения), но заимообразно, и настойчиво предлагал потом министру финансов Канкрину получить долг. А потому мог с чистым сердцем писать о предках, не сделавших придворной карьеры:

Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов...

(...И мебелью не торговал, добавим прозой.)

Некоторые ставят в упрек поэту его многочисленные письма Бенкендорфу, автор которых будто бы лебезит и унижается. Но в единственном пушкинском послании самому Николаю Павловичу – с прошением освободить из ссылки – есть лишь необходимые обороты тогдашнего эпистолярного этикета.

Знаток эпохи Юрий Лотман говорит по этому поводу: "Писать письмо царю надо было при Николае I по-русски: обращение к царю по-французски утрачивало тот верноподданнический характер, который на него накладывали обязательные формулы и штампы, и приобретало свободу обращения дворянина к дворянину. Пушкин писал Бенкендорфу только по-французски. Этим он устранял необходимость прибегать к унизительно-бюрократическому тону и устанавливал стиль светского равенства как норму общения".

Николай тоже понимал, с кем имеет дело, и палку никогда не перегибал: стихотворение "Друзьям", начинающееся строками:

Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю...

публиковать не дозволил, дорожа репутацией поэта ("это можно распространять, но нельзя печатать", гласила высочайшая резолюция).

В полной мере проявил свой бунтарский нрав при столкновении с властями Лев Толстой. Летом 1862 года на него донесли соседи: будто бы граф устроил у себя в Ясной Поляне нелегальную типографию и печатает в ней революционные прокламации, наводнившие тогда обе столицы. В поместье нагрянуло целое войско. "Почтовые тройки с колокольчиками, обывательские подводы, исправник, становые, сотские, понятые и в довершение всего – жандармы, - вспоминает очевидец. - Жандармский полковник во главе этой грозной экспедиции, со звоном, шумом и треском подкатившей вдруг к мирному дому Льва Николаевича, к бесконечному изумлению деревенского люда..." Толстого на ту пору не было дома, и пожалуй, к лучшему. Узнав о случившемся, он написал своей родственнице и постоянной петербургской корреспондентке графине Александре Андреевне Толстой: "Выхода мне нет другого - как получить такое же гласное удовлетворение, как и оскорбление (поправить дело уже невозможно), или экспатриироваться, на что я твердо решился... Я и прятаться не стану, а громко объявлю, что продаю имение, чтобы ехать из России, где нельзя узнать минутой вперед, что тебя ожидает..." А поскольку жандармский полковник, ничего не найдя, обещал вернуться с новым обыском, предупредил: "У меня в комнате заряжены пистолеты..."

В конце концов Толстой приехал в Москву, когда там находился император, и во время прогулки последнего в Александровском саду лично подал ему просьбу об удовлетворении. "Государь принял просьбу и потом, кажется, прислал ко Льву Николаевичу флигель-адъютанта с извинением", - сообщает мемуарист.

Нынешний писатель - существо неудовлетворенное. Казалось бы, кончилось цензурное иго, нет больше отдела культуры ЦК КПСС, литературных генералов, гнобивших таланты. Но писатель не рад переменам. Гнет идеологический сменился гнетом коммерческим. Инженер человеческих душ жаждет, как встарь, обратить на себя внимание свыше, взывает о помощи, жалуется на безжалостные законы рынка.

С этим и пришли ходоки в Ново-Огарево. Куда ж еще податься?

Молодые литераторы в гостях у президента. Самовар, баранки. Задушевный разговор о судьбах России. Ведь другого случая может и не представиться. Вот именно. Поэтому судьбы России побоку. Первый же оратор, прозаик Савельев, ставит вопрос ребром:

"Для писателя наступил экономический запрет на профессию. Потому что писательским трудом практически невозможно заработать себе на жизнь... И у писателя есть два пути. Либо партизанить, то есть заниматься литературой помимо основной работы, как бы урывая на это время... Либо уходить из профессии. И к сожалению, достаточно много молодых уходит из профессии, то есть литература теряет таланты... Мы считаем, что нужна поддержка молодых писателей, может быть, будет создано сообщество молодых писателей, нужна в любом случае поддержка государства - гранты и так далее..."

Ну в самом деле: чем прозаик Савельев хуже артиста Калягина или режиссера Рязанова, которым государство помогает материально? Может, даже лучше. И президент не против. Он объясняет, что литература бывает элитарная, коммерческая и - третий подвид - "в рамках госзаказа". Ну а чего с ними, в самом деле, миндальничать? Сами напросились. Президент согласен "расширять госзаказ" (он, оказывается, уже существует). Только уж тогда, понятное дело, витать в эмпиреях не придется: у государства свои приоритеты. И президент назвал навскидку - "пропаганда здорового образа жизни, семьи, армия, безопасность, борьба с наркотиками".

Поди поспорь! В "Анне Карениной" разве что сцена на катке как пропаганда здорового образа жизни могла бы претендовать на госзаказ. Впрочем, русский офицер там тоже увлекается конным спортом. Уезжает добровольцем на Балканы - это тоже правильно. Но перед этим разбивает семью - этого не надо, в приоритеты не вписывается.

Хороша и последняя фраза президента: "Нужно, чтобы качество продукта было соответствующим". В самом деле. Как сказал в свое время на Первом съезде cоветских писателей прозаик Леонид Соболев: "Партия и правительство дали писателю все, отняв у него только одно - право писать плохо".

Похоже, заново сбывается мечта Маяковского:

Не хочу,
чтоб меня, как цветок с полян,
рвали
после служебных тягот.
Я хочу,
чтоб в дебатах
потел Госплан,
мне давая
задания на год.
Я хочу,
чтоб над мыслью
времен комиссар
с приказаниями нависал.
Я хочу,
чтоб в конце работы
завком
запирал мои губы
замком.

Но читать вашу галиматью меня ни Госплан, ни завком, ни домком не заставят.