Я хочу потеряться в Театре на Таганке, где царит грозный и гениальный патриарх, чье девяностолетие мы только что отметили. Юрий Любимов, давно уже классик, но такой родной и хороший, такой чистый и бесстрашный, что хочется назвать его по Войновичу: "Клаша". Библейские патриархи жили по 900 лет, а что от них толку? Ни одного спектакля не поставили. Так что не хочу я пребывать в лоне Авраамовом, я лучше заблужусь в нижнем закулисном таганском коридоре, где проходят длинные и толстые, как удавы, трубы отопления.

Я хочу быть особым таганским сверчком, театральным домовым, ночующим на старинном диване в любимовском кабинете vis-à-vis с гитарой Высоцкого. В русском фольклоре есть старинные домовые, пришедшие из дохристианских времен: "баннушко", живущий в бане, "овинушко", живущий в овинах. А я буду "таганушко".

Из 90 лет Юрия Любимова больше сорока ушло на Таганку. В 1966 году я впервые попала туда, и началась моя сверчковая жизнь. Все эти 40 лет Таганка, как иностранное посольство, пользовалась отвоеванным Юрием Любимовым правом экстерриториальности. Ни советская, ни путинская власть не были властны над этой сценой Свободы и Разума.

Сила, мысль, образ, глубина – конечно, поэты-смогисты случайно нашли формулу Таганки. 40 лет здесь крутился разноцветный вихрь театрального карнавала от Вахтангова; остро и больно делалось от хирургического разрешения социальных вопросов – по Брехту; ходячие добродетели оказывались с червоточинкой, а злодеи были разительно похожи на нас – от Станиславского; а самые неожиданные модернистские приемы были не для "понта", а работали на общую концепцию, оживляя засушенную в школе классику, намечая щедрым мазком кисти эпоху, – от Мейерхольда.

В фойе висят их портреты, портреты таганских покровителей и прародителей. Собрать их воедино мог только он, Демиург, Творец. Юрий Любимов. И добавить от себя таганский магический кристалл, сияющий над каждым спектаклем девиз:

Ты должен быть гордым, как знамя;
Ты должен быть острым, как меч;
Как Данту, подземное пламя
Должно тебе щеки обжечь.

Всего будь холодный свидетель,
На все устремляя свой взор.
Да будет твоя добродетель -
Готовность войти на костер.

Чистейшее, благородное отчаяние избранных душ, обреченных на прозябание в рабской стране, струилось, как старое бургундское, в таганский фиал. Невозможность быть добрым к людям, потому что люди, если раскрыть им кошелек и душу, растерзают тебя, была зафиксирована ударом кинжала в "Добром человеке из Сезуана", человечность и вечно торжествующее в советском обществе зло выпали в осадок из поэтического ассорти по Андрею Вознесенскому "Антимиры". "Летят вдали красивые осенебри, но если наземь упадут, их человолки загрызут..."

И Пушкин, и Маяковский нашли на Таганке свои спектакли-надгробья, и если Пушкина-шельму, Пушкина-диссидюгу, Пушкина-хохмача и прикольщика до Любимова кто-то пытался понять, то уж Маяковского-то из советского опричника сделать тем, кем он был, - страдающим человеком, непризнанным талантом, жертвой эпохи и мифа - мог только таганский Демиург.

Роковой сетью, ножом гильотины падал на Гамлета-Высоцкого знаменитый таганский железный занавес, made in USSR; Иешуа Га-Ноцри и Воланд в "Мастере и Маргарите" выходили в финале с кубиками в руках и складывали на сцене в стране официального атеизма: "Х.В."; горел на фоне портрета полулегального Булгакова Вечный огонь; Воланд-Смехов провозглашал в эпоху запрета и конфискации книг: "Рукописи не горят", - и начинал читать вытащенный из небытия пухлый роман Мастера.

Когда его творчество попытались использовать советские бонзы, Любимов остался на Западе; когда бонзы временно заткнулись на "перестройку", он вернулся и продолжил писать свою историю России в спектаклях, как в томах. Когда путинское цунами стало смывать все, что осенебри успели без человолков настроить на российских берегах, мэтр резко откликнулся "Антигоной" и напомнил нам, что законы совести и Божьи превыше произвола тиранов, как фиванских, так и кремлевских. Когда сажали Ходорковского, Любимов поставил "суфле" с кафкианским "процессом внутри", и мы поняли, что басманное правосудие – чистый Кафка. К юбилею Любимов залепил по роже самодовольной охотнорядской Москве – Грибоедовым.

Больше сорока лет в строю. И пусть Юрия Любимова предала часть учеников, отобравших у него новую сцену Таганки. Бывает. Ведь и Христа предал ученик. Однако на суд столетья плывут из темноты именно к Юрию Любимову, элегантному, красивому, с бабочкой, назло эпохе и календарю. Он всегда отказывался продать душу дьяволам всех сортов, от советских до имперских. И поэтому Бог даровал ему вечную молодость, и прекрасную Маргариту по имени Каталина, и красоту, и гениальность.

Таганка – место вечного паломничества интеллигенции. "Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая".