В последние несколько лет много и охотно говорят и пишут - кто спокойно, кто панически - о той неслыханной экспансии иноязычной лексики, какую претерпевает наш язык в последние годы.

Но ведь имеет место и встречный процесс, о котором вспоминают реже. Я имею в виду, что и наш язык - пусть не столь агрессивно, а потому, может быть, и более прочно - бытует в чужих языках. Существуют примеры хрестоматийные, вроде пресловутого "бистро". Можно так же вспомнить про весело попикивающий sputnik или куда менее веселый pogrom.

На бывших окраинах бывшей империи язык метрополии застревает в виде реликтовых осколков. О том, насколько богато некоторые, причем наиболее яркие, образцы русской лексики и фразеологии представлены в бытовом языке бывших братских народов, известно давно.

В конце восьмидесятых - начале девяностых, на волне энтузиастической горбимании, русские слова и выражения потянулись косяком и в другие, более дальние страны. Особенно в Германию. В большую моду там вошла и кириллица. Мне запомнился рекламный плакат, где был изображен щекастый советский генерал, которому залихватского вида блондинка игриво протягивала пачку сигарет. И надпись по-русски: "Попробуй "Вест".

Одна немецкая дама говорила мне: "Ужасно у вас трудный язык. Такие непонятные буквы!" Я уж не стал ее огорчать и не стал говорить, что непонятные буквы - это, увы, далеко не единственное препятствие к овладению русским языком. И тем более не стал я ей говорить, что далеко не все русские (как правило, знакомые с буквами русского алфавита) одинаково хорошо изъясняются и пишут на родном языке. Я просто подтвердил: да, язык у нас и вправду не из простых.

А уж от слова Perestrojka впору было куда-нибудь спрятаться. Впрочем, в силу известных исторических обстоятельств слову этому не дано было долго гулять по европейским просторам. В городе Ганновере я как-то прошел мимо кафе с таким названием. Но зайти туда мне не удалось: двери кафе были заколочены какими-то не по-немецки корявыми досками, что я воспринял как многозначительную примету того, что Перестройке, кажется, наступает... ну, допустим, kaputt. Это было весной 1991 года.

Кавалерийская атака русской языковой стихии на европейские просторы не могла не отозваться возникновением тех или иных химер. Когда я впервые вошел в берлинское метро, когда у перрона остановился поезд, когда из кабины вышел машинист с микрофоном в руке и слегка, как мне показалось, сонным голосом произнес что-то в этот самый микрофон, я отчетливо услышал: "Цурюк, бля!" Оба слова, одно из которых было явно немецким, а второе более чем русским, были мне вполне понятны. Но что они совокупно означали именно в этом контексте, было совершенно непонятно. Всю дорогу (а я ехал в гости к своему немецкому другу, переводчику русской литературы) я мучительно гадал, что сей сон значит.

Приехав к другу и торопливо поздоровавшись, я сразу же поведал ему о странном этнолингвистическом приключении. Он задумался, но не надолго. Очень скоро его глубокая задумчивость была прервана его же собственным освобождающим хохотом.

Отсмеявшись, он сказал: "Я все понял. Дело вот в чем. Есть у нас такая идиома: Zurueck bleiben, bitte. Что значит примерно то же, что у вас "Осторожно, двери закрываются". Но ты же понимаешь: машинист произносит эту фразу столько раз за день (а у нас, в отличие от вас, это делает почему-то живой машинист, а не автомат), что невольно ее редуцирует. Вот и получается то самое, что ты услышал. А немец понимает все как надо - не беспокойся". После этого я еще множество раз слышал этот духоподъемный призыв и при этом - по совету своего немецкого друга - совершенно не беспокоился.

А чего беспокоиться - все правильно: любая экспансия, даже если это экспансия великого, могучего и бесконечно правдивого языка, во дни сомнений и во дни тягостных раздумий служащего нам поддержкой и опорой, должна все же иметь и свои разумные пределы.