В Лондоне появилась моя старая подруга из Москвы. На голове у нее красовался алый французский берет, а куртка была серого норфолкского твида. Так всегда любило одеваться наше поколение семидесятников, когда мы хотели визуально приобщиться к старой доброй Европе: этакая смесь Эдит Пиаф и Шерлок Холмса. Я упоминаю эти детали, поскольку она приехала как корреспондент одной московской газеты в связи с тем, что в Лондоне проходила очередная неделя моды. Замечали ли вы, что один из существенных аспектов моды в том, что мода всегда "проходит"?

- А мне все-таки кажется, что в Париже одеваются красивее. Строгие элегантные формы, гармоничная подборка цветов, - сказала Наташа. - А в Лондоне все одеваются черт знает как и черт знает во что.

Толпа в пабе, где мы сидели, была действительно довольно пестрая.

- Потому что мода такая, - сказал я. - Сейчас в моде одеваться черт знает во что. Это так кажется, что все наперекосяк, тришкин кафтан, с миру по нитке, из-под пятницы суббота. На самом деле это новый эклектизм. Есть сейчас в Лондоне очень дорогие магазины, где тебя оденут так, что все на тебе будет в особом контрасте друг с другом, это новая эстетика.

- Не вижу смысла.

- Какой может быть в моде смысл? Надевают вдруг пролетарские армейские ботинки "Док Мартен", или палестинский шарф, или там шерстяную шапочку портового грузчика, или брезентовую куртку бомжа, одно время одевались во все черное, как иранские радикалы-мусульмане, или все вдруг напялили рваные джинсы престарелых хиппи.

Я с места в карьер прочел своей приятельнице небольшую лекцию о том, что в отличие от Европы английская мода начинается снизу. Вся идея: подхватить в уличной толпе, с заплеванного тротуара нечто экзотическое и вульгарное и превратить это в высший шик. Нет моды вообще, как в Париже: тут мода - это принадлежность к определенному кругу, постоянно меняющему свое внешнее обличие. А французы - они тотальны в своем мышлении и так и не смогли до сих пор сменить критерий красоты со времен античной Греции.

У французов все так: во всем диктат истеблишмента и элиты. Идея централизации, иерархии, бюрократии, высокой подцензурной морали. Полицейский, на самом-то деле, режим. Прожив тридцать лет на этом острове, начинаешь разделять подозрение англичан в отношении "лягушатников" - со всей их приверженностью папе римскому и их расчетливым рационализмом, воинствующим атеизмом и политическим сикофантством, левым радикализмом и революционным насилием, отсутствием в уголовном кодексе презумпции невиновности и наличием правительственного контроля в прессе. Все ужасное, что есть в России, пришло, кстати, из Франции.

- Ну ты распелся. А ты что у нас, англичанин, что ли? - спросила вдруг Наташа.

То есть не вдруг. Я действительно несколько увлекся и слегка загнул насчет французов.

- Я здесь, в Лондоне, живу тридцать лет, кем меня еще называть? Конечно, англичанин. Англичанин родом из России, вот и все.

- Ты хочешь сказать, здесь твой дом?

- А где еще? Я здесь живу.

- Дом - это не просто место жительства.

- Согласен. Часть моего прошлого - полжизни - конечно же в России.

- Сейчас в России много изменилось, а ты все мыслишь прежними мерками, отжившими категориями.

- Согласен. Я это сам вижу. Всякий раз, когда я в Москве, поражаюсь, как все изменилось.

- На каждом углу Армани с Версаче, расцвет издательского бизнеса. Рестораны битком набиты, международные фестивали каждый день, размах жилищного строительства. Тебя это поражает, да?

- Да. Совершенно другая страна.

- Но это все поверхностно!

- Не сомневаюсь. У людей пенсионного возраста большие трудности. Для людей моего поколения Россия как бы эмигрировала, ушла прямо из-под ног, и они оказались иностранцами в собственной стране, - согласился я.

- Пока ты тут в Англии отсиживался, мы боролись за демократические свободы. Разве тебе понять, что значило для нас быть в России все эти страшные годы?

- Умом мне этого, конечно, не понять. Но я готов тебе поверить. У меня перед глазами такая, знаешь, картина. Подкатывает к ресторану на "Мерседесе" какой-нибудь гангстер, разбрызгивая слякоть, и обливает старушку на тротуаре с ног до головы. Выбралась старушка в кои веки раз из дому, купить на последнюю пенсионную копейку булочку или кусочек курочки, оделась во все лучшее, а этот бандюга на "Мерседесе" ее с ног до головы ледяной водой с грязью. Воспаление легких - и с копыт долой.

- Вот-вот. Ты попробуй, блин, поживи с наше. Да, конечно, у вас тут на улице одеваются как хотят. Да у вас здесь зима как у нас золотая осень. А в Москве? Когда жара - пылища. Снег растаял - слякоть, грязища. Ты знаешь лично эту старушку?

- Нет, я говорил символически. Это символическая старушка.

- Ну слава богу, - вздохнула Наташа.

Я не знаю, откуда я взял эту старушку. Может, и нет таких старушек в России. Я просто почувствовал, что от меня ждут солидарности со всеми униженными и оскорбленными.

- Когда я слышу, как превозносят политические перемены в России, я чувствую себя этой самой старушкой, - сказал я. - И этот "Мерседес", знаешь, он как вся новая Россия. Представляю себе, как ежедневно - ежедневно! - людей обливают грязной жижей хамской жизни, с ног до головы, день за днем, может быть, каждую минуту!

- Не волнуйся. Теперь я вижу, ты - наш! Господи, даже слеза прошибла, - сказала Наташа и пододвинула мне стакан. - Выпей вот виски.

- Спасибо. Ты когда обратно? - спросил я деликатно.

- Послезавтра. Ужас берет. Путин. Распутица. Россия!

- За тебя.

Мы чокнулись.

- Никогда не знала: виски - единственное число или множественное, вроде как ножницы? Мужского рода или среднего?

- Среднего. Крепкое виски. Впрочем, не уверен. Но не как ножницы.

- Не уверен? А тебе не кажется, что ты стал забывать русский за тридцать лет? По-моему, тебе пора пожить на родине годика четыре. Восстановить язык. Ты, знаешь, дозрел до возвращения в Россию. Слушай, а может, махнемся? Ты поработаешь за меня в московской газете, я за тебя на Би-Би-Си? Не кажется ли тебе, что со своим беретом и жакетом я хорошо вписываюсь в новый британский эклектизм?