Ну, что в истории, даже и на том ее достаточно коротком отрезке, который умещается в одну - мою, например, - жизнь, все со всем рифмуется, замечено многими, в том числе и нами. И при этом неоднократно. И про трагедии, повторенные в виде фарса и прочих театрально-цирковых жанров, тоже много было сказано и говорится по сей день.

Но по-настоящему понятно это лишь тем, кто счастливым образом избавлен от массовой, увы, болезни под названием "амнезия". А таких, увы, гораздо меньше, чем хотелось бы.

В стране, упорно отгораживающейся от потока истории, история как дисциплина вроде как никому особо не нужна, а если и нужна, то лишь такая, какая нравится текущему начальству. Но это не история, это что-то другое. Замечательный мыслитель Михаил Леонович Гаспаров заметил как-то, что советский учебник истории написан так, как будто Швабрин написал его для Пугачева. Очень точно, по-моему.

Но мы сейчас о другом.

О том, например, что новым нашим геббельсятам, видимо, кажется, что они выдумывают что-то исключительно новое и небывалое. Эксклюзивно креативное, как они любят выражаться. А еще им кажется, что историю не знают и не хотят знать не только они, но и все прочие. Им, видимо, никто не рассказал о том, что они точь-в-точь повторяют ритуальную практику советской пропагандистской машины. Они, видимо, ничего не слышали о "разоблачительных" статьях и фельетонах с характерными названиями типа "Окололитературный трутень", "Плесень", "Тунеядцы карабкаются на Парнас", "Перевертыши" и прочих "Не выйдет, господа!" или "Сорняки на нашем поле". А уж "Сумбур вместо музыки" и вовсе прочно вошел в историю отечественной и мировой культуры.

Подобного рода произведения и их заголовки уже к 70-м годам стали объектами безудержного пародирования. Но не всегда и не всем это было смешно: такие высокохудожественные газетные доносы часто служили торжественной увертюрой или, правильнее сказать, артподготовкой к судам, посадкам, ссылкам, изгнаниям из страны и другим госмероприятиям, способным существенно испортить человеку жизнь.

Но как ни изощрялись ископаемые мамонтовы всех поколений в своих неустанных трудах во славу чего-нибудь велико-могуче-непобедимо-коммунистически-вертикально-суверенно-самобытно-духовно-православно-нефтегазового, как ни жгли они своим пламенным глаголом уралвагонзаводские сердца, рвущиеся куда-нибудь подъехать и с кем-нибудь по-рабочему разобраться, как ни покрывали они несмываемым позором тунеядцев, прихвостней, наймитов, стиляг и абстракционистов, получалось все время так, что многие из их "героев" становились в результате - и не без их усилий - именно что героями, гордостью страны и человечества. А вот их имена, увы, настолько безнадежно затерялись и впредь будут теряться в пыльных складках истории, что хоть рой для них общую братскую могилу со скорбной надписью "Неизвестному палачу от благодарного потомства".

Мне сейчас почему-то кажется, что те, давние, по сравнению с нынешними, которые совсем как-то уже обленились, были как-то профессиональнее, что ли. Ну, конечно, если слово "профессионализм" вообще подходит для такого ремесла. Может быть, играет свою роль патина времени, делающая любой, даже самый гадкий объект по-своему привлекательным. А может быть, дело в том, что нынешние действуют в принципиально новой информационной ситуации, где их вранье выглядит как-то уже окончательно нелепо. И это при том, что в отличие от тех, в чьем распоряжении были только машинка, копирка и направляющая роль коммунистической партии, у этих все технические достижения современного мира, мечтающего о развале великой России, под рукой. Все подслушивалки, подсматривалки да фотошопы. Все гуглы-шмуглы и твитеры-шмитеры. Казалось бы - твори, выдумывай, пробуй. Так нет же - получается все время все тот же автомат Калашникова. Только к тому же еще и без курка. А может быть, мне просто уже стало трудно вообразить, что в принципе возможно что-либо бездарнее и подлее, чем то, что происходит в наши дни.

Впрочем, нет. В жизни всегда есть место подвигу. И теперь, и прежде.

Прослышав о том, что Сергей Удальцов собрался, оказывается, незаконно захватить власть на отдельно взятой колокольне, отторгнуть ее от суверенно-вертикального государства, установить на ней кровавую диктатуру под внешним американско-грузинским управлением и заняться выкачиванием нефти из недр Кремлевского холма, я вспомнил совсем другую историю, вполне с этой рифмующуюся. Но пожалуй что и покруче. Удальцов-то все-таки всего лишь задумал злодеяние. И совершил бы, конечно, его, если бы не доблестное НТВ, бдительно стоящее на защите путинских рубежей. А та история - про преступление уже совершенное.

У меня был когда-то старший знакомый, который, как мне было известно, успел посидеть при Сталине. Об этом периоде своей жизни он, как и многие лагерники, не очень любил вспоминать. Но однажды он рассказал мне, за что, собственно, он сел.

А рассказал он мне об этом в тот момент, когда мы с ним, гуляя по Москве, шли по Крымскому мосту. Прервав разговор, он вдруг спросил: "А знаете ли вы, что моста, по которому мы идем, давно уже нет? Он был взорван. Мной". "Как это?" - не понял я. "А вот так", - сказал он. И рассказал.

Арестовали его, совсем тогда молодого человека, студента МГУ, представьте себе, за то, что, будучи членами террористической организации, состоявшей из семнадцати человек, ни об одном из которых он никогда даже и не слышал, он и его сообщники (внимание!) взорвали Крымский мост. Поняли, нет? Не собирались, не пытались, а именно взорвали.

Когда он услышал формулировку обвинения, его это настолько огорошило, что он, невзирая на не очень обнадеживающую обстановку, стал гомерически хохотать. Следователь, человек со стертой, как и полагается, наружностью и пустынным взглядом, довольно хладнокровно пережидал хохот подследственного. А пока он старательно прошивал какие-то бумажки толстой портняжной иглой. Но нервное веселье моего знакомого, усугубленное юношеским легкомыслием и слишком уж сюрреалистическим даже для того времени обвинением, настолько обуяло его, что он счел возможным поинтересоваться: "Белыми нитками шьете, гражданин следователь?" На что тот, надо отдать ему должное, среагировал быстро, спокойно и не без некоторого даже остроумия. Он посмотрел на него, слегка улыбнулся и коротко произнес: "Суровыми, молодой человек, суровыми".

Минутное проявление чего-то живого и человеческого в этой безликой машине слегка взбодрило моего знакомого. Но ненадолго: суровость белых государственных нитей из легкомысленного каламбура очень быстро превратилась в реальность. И он отправился в лагерь. К счастью ненадолго: это было уже в году примерно пятьдесят втором, совсем незадолго до того, как спасительно для страны, для мира и для него лично прервалось дыхание Чейн-Стокса.