Что за такой феномен "советская культура", в наши дни стало довольно трудно объяснять тем, кто родился и вырос после нее. Я имею в виду не "культуру советского периода" - это явление, как говорится, неоднозначное и уж точно неоднородное. Я говорю именно о советской культуре.

Однажды в годы глубокой перестройки, но еще при советской власти я присутствовал на большом поэтическом вечере, проходившем, как водилось в те годы, в каком-то дворце культуры какой-то чуть не табачной фабрики. Это было время бурной творческой эмансипации, и выступавшие один за другим поэты поочередно демонстрировали дерзость и раскованность. Это было блаженное, можно сказать, младенческое время, когда истосковавшаяся публика бурно реагировала на некоторые ключевые слова, употребленные в неканонических контекстах, такие, например, как "партия" или "жопа".

В какой-то момент я вдруг заметил, что за спинами выступавших висел огромный портрет Ильича, а над ним плакат, продолжавший упорствовать в том, что "Коммунизм - светлое будущее всего человечества". Эта привычная до полного неразличения картинка вдруг настолько развеселила меня, что я не удержался от освобождающего хохота, настолько бурного, что на меня сразу же обернулось несколько удивленных голов.

Именно в тот момент я ясно осознал: "Советская культура - всё. Да и советская власть уж заодно". Вскорости так и случилось.

Именно сцена с портретом на заднике и была "советской культурой".

Да, конечно, на этой громадной сцене не только ревел сводный хор, исполнявший песню "Партия – наш рулевой", там не только резвились сами и веселили непритязательную публику бойкие шутники, продергивавшие бюрократов, несунов и волокитчиков уровня не выше того, что утверждался начальством, не только взбивали пыль из старых ковров голосистые и шустроногие парни-девчата из ансамблей песни-пляски во время декады культуры братской республики в рамках "дружбы народов", не только народный артист сдобным баритоном рассказывал про "читайте, завидуйте, я гражданин", не только бодро скакали и пели про "космодром" слегка вестернизированные комсомольцы.

Нет, не только. Там танцевали великие балерины и играли великие музыканты. Там исполнялись великие симфонии и игрались великие оперы и спектакли. Там читались лекции и проводились академические семинары. Там иногда вершилась культура без скобок и кавычек, без колодок и корсетов. И только она одна, эта культура, очеловечивала и частично оправдывала самим своим существованием бесчеловечную и мучительно бездарную эпоху.

Но и она, эта победившая время культура, разворачивалась все на той же сцене. На той сцене, на заднике которой висел огромный портрет. То с усами, то с бородой, то в кепке, то в погонах. И этот портрет просвечивал даже сквозь густые заросли "Вишневого сада" или предательски выглядывал из-за зубчатых стен Эльсинора.

Кто бы ни выходил на эту сцену - бездарный раболепный конформист или конформист одаренный и не лишенный остатков совести и человеческого достоинства, лектор по распространению политических и научных знаний, ученый с указкой в руке, скрипач, фокусник или жонглер - каждый как бы озирался и как бы опасливо поглядывал на этот портрет за его спиной, каждый постоянно ощущал затылком немигающий взгляд этого портрета - одобрительный, равнодушный, или подозрительный.

Этот самый задник, этот портрет был нагляднейшей визуальной метафорой тотальной, всепроникающей цензуры. Менялось время, менялась и степень строгости, с которой смотрел на тебя Портрет.

Служащие учреждения, называемого «советской литературой», то есть, говоря проще, советские писатели, подразделялись на тех, для кого цензура была как мать родная (их называли тогда "соцреалистами"), и других, то есть "прогрессивных", которые полагали своей миссией вступать в сложные и лукавые отношениях с цензурой, вследствие чего возникла и творчески развилась особая эстетика, названная "эзоповской". А недоброжелатели называли и до сих называют подобную творческую стратегию "фигой в кармане".

Это была по сути эвфемистическая культура, в которой действовали легко разгадываемые "драконы", "короли" или "безумные наши султаны", а действие разворачивалось где-нибудь от греха подальше - то в античной Греции, то в придуманной какой-нибудь стране, а то и вовсе в других галактиках.

Ничего дурного я не могу сказать об этой культуре. Во-первых, она корнями связана с мощной традицией XIX века, с "гоголями и щедриными". Во-вторых, она дала нам все же несколько по-настоящему блистательных авторов - от Евгения Шварца  до братьев Стругацких.

Но во все времена были и те, кто не то чтобы даже не хотел, а просто органически не в состоянии был дышать пыльным и кислым воздухом этой конторы. Это не всегда был сознательный выбор. Просто кто-то мог, а кто-то нет. Не-советских писателей при разной, мягко говоря, степени одаренности и разнонаправленности художественных устремлений объединяло одно, а именно то, что сводилось к формуле: "для меня никакой цензуры быть не может".

Эту ситуацию каждый разрешал так, как понимал, и так, как умел. Каждый нарушитель конвенции нарушал ее по-своему. Кто-то с головой окунался в поэтику абсурда, кто-то впадал в архаику, в богоискательство, в мистицизм.

Кто-то же занялся выяснением отношений с языком. Это были те, кто довольно рано распознал, вернее, почуял отравленность, тотальную лживость так называемого литературного языка. Того самого "великого и могучего", что замарал себя позорным коллаборационизмом. Язык, родной наш язык после Колымы так же, как и "поэзия после Освенцима", требовал радикальной ревизии. Некоторые проблему цензуры решали самым радикальным образом, столь же решительно, сколь и изощренно вводя в прозу и поэзию тот слой лексики и фразеологии, который принято называть ненормативным. Неподцензурность приняла форму "нецензурности".

Так возникла неофициальная культура, в которой сосуществовали, иногда идейно и эстетически враждуя между собой, разные школы и течения. Но всех без исключения персонажей этой культуры объединяло одно, но очень важное обстоятельство: они просто не могли - иногда даже на уровне не идейном, а почти органическом, на уровне аллергии - не могли и не хотели действовать на сцене, на заднике которой висел "портрет". И это сильное обстоятельство объединяло больше, чем разъединяли все эстетические разногласия вместе взятые.

А уж потом произошло то, о чем я вспомнил в самом начале. И началась совсем другая эпоха.

Я вспомнил обо всем этом потому, что в наши дни слово "цензура" стало произноситься все чаще и чаще. И не зря, конечно же.

Но цензура сама по себе не так уж страшна. Есть, как мы знаем, множество стратегий, позволяющих "работать" с ней без ущерба для творческого волеизъявления. От лукавых игр с ней до полного ее игнорирования. Тут каждый выбирает ее, эту стратегию, в соответствии со своим социальным или художественным темпераментом. Цензура не страшна. Страшна самоцензура.

Роль цензуры или даже хотя бы попыток ее ввести, как мне кажется, именно в том, чтобы навязать нам самоцензуру. А вот для того, кто клюнет на эту наживку, это уже точно катастрофа - и профессиональная, и человеческая. Потому что свободное высказывание, свободный и ответственный жест - не только неотъемлемое право писателя, художника, артиста, журналиста, но и его профессиональная обязанность, его долг, как бы высокопарно это ни звучало. Не станем же оглядываться на портреты за нашей спиной. Будем же смотреть прямо перед собой. Туда, где наша публика.