Искусство и литература порождают стили, сюжеты и метафоры, обнаруживающие способность с разной степенью причудливости реализовываться в жизни: приватной, общественной, политической - какой угодно. В российской традиции, где искусство и в особенности литература всегда воспринимались образованными людьми как нечто заведомо более реальное, чем сама реальность, эта тенденция всегда проявлялась особенно сильно и наглядно.

Давно замечено, что персонажам художественной литературы присуще оживать и действовать в свойственных им стилистических характеристиках по своему собственному усмотрению.

Так, герои Достоевского стали яркими деятелями русского декаданса и русской революции. Стилистика революционной риторики была в сущности стилистикой серебряного века, только оседлали ее не великие поэты и художники, а провинциальные гимназисты-второгодники. Песни гражданской войны были насквозь прошиты ржавыми нитками декаданса, где мотив "смерти" стал главным мотивом. "И как один умрем в борьбе за это" - звучит оптимистически, не правда ли?

Попутно заметим, что эта декадентская мутотня, завалявшись в складках истории, спустя многие десятилетия выползла в хорошо известном лозунге "Да, смерть!".

Лексика и фразеология провинциального символизма, произвольно перемешанная с советским просторечным "дичком", довольно долго составляла основу стиля раннесоветской эпохи. В этом смысле я очень люблю пионерскую песенку 20-х годов про картошку. Как наглядна там взрывчатая мешанина из разных тухлых "бездн" и бодрого слободского гедонизма. Помните эту песню: "Эх, картошка, объеденье, пионеров идеал. Тот не знает наслажденья, кто картошки не едал". Тут тебе и "идеал", и "объеденье". Тут и "наслажденье", и "не едал". Это и был тот особый - эклектический, бастардный стиль эпохи, который так мощно зазвучал в прозе великого Зощенко.

В середине 70-х годов прошедшего века в неофициальном русском искусстве возникло движение соц-арта, пафос которого основывался на художественной рефлексии по поводу советских идеологических знаков, символов и фразеологических схем, в те годы уже воспринятых как мертвые. А искусство соц-арта было как раз очень живым и веселым, хотя по понятным причинам не очень безопасным для его создателей.

В годы зрелой перестройки соц-арт "пошел в народ", стал одной из стилистических примет повседневного быта. Это было тогда, когда возникла мода на значки ГТО, переходящие красные знамена и почетные грамоты с профилями вождей. Так новое поколение "расставалось, смеясь, со своим прошлым".

Тогда я с грустью подумал, что, став бытом, соц-арт как актуальное искусство умер или скорее музеефицировался, что более или менее одно и то же. Время показало, что я ошибся, но об этом позже.

Соц-арт стал бытом, ширпотребом, попсой, а в искусстве 90-х зацвел пышным цветом постмодернизм, основанный на более или менее конструктивном нарушении культурных, стилистических и прочих иерархий. Серьезное - смешно. Смешное - серьезно и драматично. Постмодернизм - игра в цинизм, игра в неразличение добра и зла, верха и и низа, игра в нарушение границ и дистанций. Постмодернизм как бы заключал в кавычки весь круг рассматриваемых жизненных явлений.

Таков был постмодерн, но другой была общественная атмосфера - вполне патетичная, проективная, изобличительно-разоблачительная.

Постмодернизм ругали. Прежде всего за "моральный релятивизм" и демонстративный отказ от воспитательных функций. Даже, я помню, какой-то из тогдашних министров внутренних дел как-то публично высказался в том духе, что в росте преступности виновато то-то, то-то, то-то и - почему-то - постмодернизм. Откуда взялся там "постмодернизм"? Кто из его начетчиков-экспертов подсунул ему этот "постмодернизм"? Что он сам представлял себе, произнося это замысловатое неведомое слово?

Так или иначе, но и постмодернизм вошел в быт. А что самое главное и интересное - он прочно вошел в политическую практику и его стилистические особенности вовсю эксплуатируются бодрой шоблой всяческих политтехнологов нового призыва.

Ну а чем еще кроме постмодернизма можно объяснить все происходящее, где все артикулируемые понятия и категории, если они не взяты в кавычки, производят впечатление тяжкого коллективного бреда? Как без "постмодернизма" можно объяснить весь этот грандиозный кошачий концерт перед выборами? Как объяснить сами выборы с их девяноста восьмью, а то и ста четырьмя процентами? Как можно объяснить все эти собачьи свадьбы и все эти тараканьи бега с их "планами", "преемниками" и "мишками"? Как можно объяснить, что вся общественная и политическая жизнь мучительно напоминают то ли пионерскую игру "Зарница", то ли учения по гражданской обороне?

Как можно объяснить то, что врать стали уже настолько вдохновенно, окаянно и отъявленно, что невольно задаешься вопросом: не шутят ли они? Они это все кому вообще впаривают?

Никому. Понимай как хочешь и реагируй как хочешь. Адресат в этом их "послании" мало кому интересен. Постмодернизм у них такой.

Такой вот у них постмодернизм, когда не отличишь, где министры Ивановы, а где "Иванушки-интернешнл", где ОМОН с дубинами, а где "Руки вверх". Публика, а также массовки и подтанцовки у тех и у других более или менее одни и те же. И дым пускают одинаково. И даже пресловутая "вертикаль" - понятие для постмодернизма неприемлемое - и та какая-то у них невертикальная.

Вот и ему, постмодерну, пришел конец. А актуальным вновь становится, как ни странно, все тот же соц-арт. Не зря же на него со столь симптоматичной яростью набросились культурные чиновники. Не зря же с таким оглушительным успехом прошли его выставки - сначала в Москве, потом в Париже.

А постмодернизм...

Не так давно я был приглашен в одну из московских школ. Математическую. После выступления один очкастый умник задал мне чисто "математический" вопрос. Он спросил: "Вы могли бы буквально в двух словах объяснить, что такое постмодернизм?" Ничего себе вопрос, правда? В двух словах...

Но я ответил. Причем именно в двух словах. Я сказал: "Уже ничего".