Отношение к правозащитникам, которое сознательно формируют нынешний агитпроп, кремлевские молодежки и волонтеры из числа активных блогеров, говорит о природе российского общества и государства гораздо больше, нежели все президентские послания, статьи и прочие сигналы.

Кстати, о сигналах. Их вообще-то подают вожаки обезьяньих стай да собачьих свор. Людям же свойственна членораздельная речь, и в уподоблении животным они не нуждаются. Если же они заменяют речь сигналами, то это именуется коммуникативной деградацией. И тоже многое говорит о состоянии общества.

Сигналы же о правозащитниках четкие и ясные – выселение их организаций из центра Москвы. Естественно, "по многочисленным просьбам трудящихся", даже если сами трудящиеся это отрицают. Естественно, не отстает и агитпроп, но воздержимся от ссылок – в советские времена еще и не такое бывало, нынешним пропагандонам до прежних далеко. Но главное остается тем же.

Это "то же" - бессубъектность как прежнего, классического тоталитаризма в его русском (так точнее и честнее, чем "в советском") варианте, так и неототалитаризма, формирующегося у нас на глазах. Защита прав человека по природе своей противостоит деперсонализации и атомизации общества, на которой основан тоталитаризм. И атомизации власти, являющейся отличительной чертой его новой исторической модели.

Все остальное – производное от этого. Например, активность кремлевских молодежек – как тоталитарного авангарда – в преследовании правозащитников. И в том, как новое поколение лишают национальной истории. Вот перед тем как сесть писать эти заметки, я провел полевое исследование – поговорил с одной активисткой "Молодой гвардии "Единой России" об исторических заслугах правозащитников. Ее позиция весьма показательна: "Я не считала и не буду считать себя им благодарной. Приход к демократии и без них был неминуем". История, политика, общественная жизнь должны быть безличны.

И именно поэтому нет ничего случайного в том, что очередная кампания против правозащитных движений совпала с обострением модернизационной риторики власти. Агитпроповский и даже провокационный характер этой кампании очевиден, что бы там ни предлагалось в послании президента. В отчетных докладах Леонида Ильича съездам КПСС тоже говорилось много забавного, никак с жизнью не связанного. А вот деятельность правозащитников была конкретна и главное – персонифицирована. Остается она такой и сейчас.

Но персонификация – это и есть модернизация. Парадокс российского общества в том, что именно люди, которых старательно представляют лузерами, фриками, юродивыми, блаженными, чудиками, а весьма часто – просто сумасшедшими, и составляют модернизационный авангард.

Тоталитарная бессубъектность влечет за собой отрицание любой солидарности на основе общих принципов и ценностей. Самый показательный пример – отношение к любой нетерпимости, в первую очередь национальной, как к проблеме всего общества, гражданской. Тоталитарно мыслящий человек убежден в том, что этого не может быть, это противоречит его понятиям о "рамках здравого смысла". Вот еще пример из полевых исследований, в данном случае высказывание человека, утверждающего, что он офицер ФСБ, и при этом именующего себя русским фашистом: "Какой нормальный человек за инородцев впрягается? Либо сам "из них", либо куплен".

Тот тип коммуникаций, которые создают правозащитники, прямо противоположен устремлениям власти, поскольку он одновременно предметен, даже ситуативен, обусловлен проблемами человека, существующими здесь и сейчас, но при этом невозможен без признания ценностей и принципов, интегрирующих общество. Но подобная интеграция и есть модернизация, которую не заменить ничем – ни декларациями, ни психотерапией, ни созданием новых ведомств.

Однако все было бы проще простого, если бы правозащитникам противостояла только власть. В совке злейшими критиками и правозащитников, и вообще диссидентов, открытых оппозиционеров, были вовсе не злобные номенклатурщики. Эти-то как раз подчас действовали по принципу "ничего личного". А многим диссиденты были весьма полезны, ибо борьба с ними обеспечивала карьеры – в КГБ, в агитпропе и карательной психиатрии. Встречались и сочувствующие.

А вот кто не сочувствовал и даже ненавидел – искренне, не по службе, а по душе, - так это мирные обыватели, особенно из продвинутой интеллигенции. Правозащитники ведь никому глаза не открывали: они говорили об очевидном. Но говорили не на кухнях. И главное – действовали. И всем этим необыкновенно раздражали все видевших, все знавших и все терпевших.

Собственно, это и была персонификация общественной жизни и, как выяснилось, истории, обретение субъектности, на которую решались единицы. Противостояние правозащитников и власти очевидно и естественно. А вот противостояние тем, чьи права они защищали, это то, о чем не очень принято говорить. Но без этого не понять, что происходило и происходит в России в последние двадцать лет. Поскольку реальностью было и остается так называемое путинское большинство. А те, кто в него не входил, с большой охотой формируют большинство медведевское.

И если приглядеться, основа для подобных объединений – все тот же тоталитарный отказ от собственной субъектности, причем абсолютно добровольный. Все сводится опять к тому же. Но если путинское большинство формировалось по принципу "Путин все сделает за нас", то медведевцев объединяет надежда на то, что Медведев все скажет за них. "О том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян".

А государь, узнавши о такой дружбе президента с наиболее чуткой частью общества, пожалует их всех генералами. Как Рамзана Кадырова.