Эту дату почти никогда не отмечают – она приходится на предновогодний угар. И, конечно, 25 декабря было выбрано не случайно: в Рождество всему миру было не до Афганистана. И в Рождество-2009 вряд ли кто будет отмечать тридцатилетие одного из важнейших событий в истории России и мира.

Вторжение в Афганистан положило конец разговорам о разрядке, мирном сосуществовании и конвергенции. Оно означало, что мотивы поведения советских вождей никак не связаны с официальной идеологией, с интересами и возможностями страны. Они действовали в русской логике имперского расширения, заменявшего несостоявшейся русской нации построение собственного национального государства.

В течение последующих десяти лет внешняя и внутренняя политика Советского Союза переживала период вынужденной рационализации. И в 1989 году на очень короткое, как теперь выясняется, время эта политика повернула в сторону национального развития. Падение Берлинской стены и крушение танкового социализма в Восточной Европе показали, что СССР оказался причастен к воссоединению Европы самым простым и незатратным способом. Он просто не вмешивался в естественные для европейских наций процессы.

А нынче, как и тридцать лет назад, внешняя политика нашей страны описывается словами Владимира Соловьева, сказанными еще в 1900 году в "Трех разговорах": "Под ocoбoю зaдaчeю pyccкoй пoлитики вы paзyмeeтe тaкyю, кoтopaя и cтaвилacь бы, и paзpeшaлacь Poccиeй oтдeльнo и нaпepeкop cтpeмлeниям вcex пpoчиx eвpoпeйcкиx нaций".

И потому сейчас значительной частью политической элиты события двадцатилетней давности воспринимаются как поражение России. Любое солидарное деяние (действие или бездействие) нашей страны с Европой является в ее представлении проявлением слабости, потерей идентичности, ведущей к потере субъектности. И неважно, о какой солидарности идет речь - о пассивной, как при крушении танкового социализма, или активной, как во время Второй мировой войны. Это у нашей элиты предрассудочное, бессознательное, на уровне чувства, а не разума.

Но при этом выводы из этого переживания инаковости вполне рациональны. Все суверенные демократии и прочая чушь о неизбежности "отдельно и наперекор" служат обоснованием несменяемости элиты и уничтожения внутриполитической конкуренции. Однако подобные тепличные условия не воссоздать во внешней политике. Радикальное решение – отказ от этой политики в ее классическом понимании, если угодно, в конституционном ее толковании: "Президент Российской Федерации в соответствии с Конституцией Российской Федерации и федеральными законами определяет основные направления внутренней и внешней политики государства" (Конституция России, с.80, п.3). То есть отказ от единого концептуального и ситуационного внешнеполитического центра.

У России как государства внешней политики нет. Ни в теории, ни в практике. Институциональной внешней политики. Она есть у отдельных людей, имеющих собственные интересы в разных точках – от Абхазии до Венесуэлы. Поэтому и вопросов много. Но их надо задавать не в связи с российскими национальными интересами, а в связи с интересами этих самых отдельных людей. Которые, конечно, в ответ будут говорить о национальных интересах, отказываясь – иногда вплоть до истерики и мата – от определения этих интересов.

То, что эти интересы не всегда тождественны интересам национальным, понятно. Но нет уверенности в том, что люди, принимающие решения, понимают, что им самим выгодно, а что нет. Но это, в конце концов, их проблемы. А вот то, что подчас внешнеполитические действия вызывают вопросы у людей самых разных взглядов, это уже проблемы общественные. Так, условия, на которых производится заем в Китае 25 миллиардов долларов на нужды нефтянки, не совсем понятны. Демократически настроенная часть общества усматривает в этой сделке прямое продолжение дела "ЮКОСа", поскольку Китай уже кредитовал приобретение его активов. Националисты и патриоты-державники весьма болезненно относятся ко всему, что рассматривается ими как китайская экспансия, а потому сделкой этой не восторгаются, как и предшествовавшей ей передачей части российской территории Китаю.

Непонятен также и результат активности в Латинской Америке. Конечно, значительная часть общества рада тому, что Россия там действует вроде бы в пику США. Но пока политических последствий никаких, за исключением нежной дружбы с президентом Чавесом, прославившимся своими поучениями о том, сколько времени и в какой последовательности следует принимать душ и как ходить в туалет с фонариком. Если приглядеться, Россия пока раздает кредиты на покупку оружия и сельхозтехники, причем кредит Венесуэле (2 миллиарда долларов) всеми рассматривается как плата за признание Абхазии и Южной Осетии. Соответственно и отказ Эквадору в кредите – как следствие отказа сделать то же самое.

С тем же блеском, похоже, завершается история с продажей С-300 Ирану, власти которого с нарастающим раздражением требуют выполнения Россией взятых обязательств. А если учесть, что антиправительственные акции в этой стране проходят под антироссийскими лозунгами, то достигнуты невероятные успехи в приобретении нового недруга, независимо от исхода тамошнего внутриполитического кризиса.

И, конечно, триумф иррациональности, если не безумия, политика на так называемом постсоветском пространстве. "Так называемом" - потому что само его существование как некой политической общности признается, похоже, только в Кремле. Таким образом, российская внешняя политика имеет следующую мотивацию. На первом месте стремление изобразить великую державу, подражать во всем США (они признали Косово - мы признаем Абхазию с Южной Осетией и покупаем это признание у Науру и других сверхдержав). Не менее важны интересы тех, кто контролирует российский экспорт, структура которого хорошо известна. Ну и, конечно, по-прежнему российская элита тяжело переживает, что двадцать лет назад произошло отторжение русской модели государственного устройства народами Европы.

Той самой особою задачей русской политики, о которой писал Владимир Соловьев, было навязывание другим нациям государственного и общественного строя, который являлся национально русским – не советским и не российским, а именно русским. И в качестве такового воспринимался и воспринимается не только чехами и венграми, но и украинцами с грузинами. Потому столь глубоко и сильно переживание по поводу событий двадцатилетней давности не только элиты, но и значительной части российского общества. По их не мнению даже, а чувству, Горбачев поступил не по-русски, позволив другим жить как они хотят. И не русским человеком выказал себя Ельцин, подписав Беловежские соглашения. А вот соседу в борщ нассать да в харчо плюнуть – это да, это по-русски.

И потому, как бы ни складывалась ситуация в российской экономике, какое бы социальное напряжение ни возникало, в распоряжении власти всегда будет последний резерв, который может быть назван незавершенностью формирования русской нации, отсутствием у нее внутренних скреп, заменяемых внешней агрессией. Милитаризм и агрессивность имманентны нынешнему политическому режиму, который уже развязал одну войну и продемонстрировал непризнание территориальной целостности соседнего государства.

Нынешняя политическая элита препятствует и будет препятствовать русскому нациогенезу. Ведь это элита несостоявшегося государства несостоявшейся нации, национально-государственное развитие для нее смертельно опасно. И она не пожалеет усилий, чтобы его не допустить.

А для того чтобы это развитие шло естественным путем, особых усилий не требуется. Достаточно, как двадцать лет назад, оставить внешний мир в покое и особо не мешать самостоятельному внутреннему устроению собственного народа.

Собственно, это и есть модернизация, которая совершенно невозможна без обретения Россией адекватной внешней политики.