Высмеивая утробный страх придворных интеллектуалов, причисляющих себя к ничтожному прогрессивному меньшинству, перед косным и реакционным подавляющим большинством, Андрей Пионтковский задается вопросом: почему они уверены, что "простой народ" будет непременно сопротивляться любым модернизационным попыткам? И чему такому прогрессивному он будет яростно сопротивляться в том числе и на свободных выборах, если ему не дай бог разрешат в них участвовать? Где те луддиты, которые будут ломами крушить внедряемые правительством суперкомпьютеры? Где та рабоче-крестьянская Вандея, которая готова поднять на вилы якобинца, предложившего строительство частных домов? И где та "сила темная", состоящая из православных русских мужиков, которые, по утверждению черносотенцев, всегда за самодержавие и готовы дубьем выгнать из Кремля пособника ляхов, осмелившегося изменнически предложить сокращение президентского срока, снижение проходного барьера в Думу и восстановление выборности губернаторов? И откуда вообще у наших системных либералов такая неодолимая тяга к идее авторитарной модернизации, к пиночетовщине?

Ясное дело, они хотят угодить Кремлю, показать, что не посягают на вечную несменяемость правящей клики. Но, на мой взгляд, Пионтковский не делает последнего вывода, который напрашивается сам собой. Либо юргенсы и анти-юргенсы знают про правящую олигархию что-то такое, о чем они не говорят вслух, либо их самих эта олигархия "разводит", маскируя какую-то тщательно охраняемую страшную тайну.

Завесу над этой страшной тайной (степень посвященности в нее интеллектуальной обслуги режима в данном случае не важна) приоткрывает Евгений Ихлов. Главная его мысль — ближайшие "модернизационные" планы правящей олигархии заключаются в резком ужесточении социально-экономической политики, с тем чтобы заставить народ работать больше, а потреблять меньше. Его собираются в очередной раз "опустить". В современной России давно стало общим местом утверждение, что любая модернизация всегда сопряжена с болезненными социальными издержками, с "непопулярными мерами". В этом трогательно сходятся правые неолибералы и неосталинисты. Смысл данной концепции в том, что для кардинального технологического перевооружения экономики необходимы крупные инвестиции. Средства на них должны быть "накоплены" путем "мобилизации ресурсов". Вот когда народ больше работает и меньше потребляет, он и "накапливает" средства для будущих инвестиций.

Но ресурсы не могут мобилизовываться вообще в пространстве. Они всегда сосредотачиваются в чьих-то руках, будь то магнаты частного капитала или сталинская партократия. Правые либералы расходятся со сталинистами не в том, кто из них более гуманный, а в том, кто из них более "эффективный" менеджер. Либералы считают, что всегда более эффективен частный капитал, который в погоне за своей частной прибылью рационализирует производство, то есть - на современном сленге - внедряет технологические инновации.

Сегодня достаточно прочно забыто то, о чем навязчиво долдонили в советскую эпоху: прежде чем экономика свободного рынка заработала во всю свою инновационную мощь, Западная Европа прошла через несколько веков того, что марксисты называли "отрывом непосредственного производителя от средств производства". Отрыв этот происходил в результате действий не только рыночных, но и чисто силовых механизмов, методами, близкими к сталинским (например, раскрестьянивание английской деревни в ходе "огораживаний"). Оторванный от средств производства непосредственный производитель и оказывался вынужден работать больше, а потреблять меньше, накапливая таким образом капитал для новой экономической элиты. И заставлять работать больше, а потреблять меньше длительное время было для этой элиты куда проще, чем внедрять инновации.

В результате в XIX веке в Европе (вопреки либеральному мифу о том, что свободный рынок обеспечивает оптимальный баланс между предложением и спросом, производством и потреблением) образовался невиданный разрыв между богатством и бедностью, огромный социальный "перекос" в пользу новой олигархии, который чуть не привел к "ранней смерти" капиталистической общественной системы. Перекос был несколько выправлен лишь благодаря действию порожденных им левых, революционных движений. Разрыв между богатыми и бедными уменьшился, а между ними вырос достаточно массовый новый средний класс.

Ну а что в России? Пока российскую колымагу вытаскивали на большую историческую дорогу из тупика, в который ее загнала осуществленная людоедскими методами сталинская "модернизация", обновленная правящая элита воспользовалась моментом, чтобы просто спереть и горючее, и двигатель, хотя бы в теории считавшиеся до этого "общенародными". Работать эффективнее экономика от этого не стала. "Уклюжие воры" оказались весьма неуклюжими в вопросах технологических инноваций. Однако наличие огромного фонда формально государственных средств производства позволило новой олигархии какое-то время осуществлять перераспределение ресурсов в свою пользу "экстенсивно", то есть без классического марксова "усиления эксплуатации трудящихся" (нищета 90-х объяснялась общим развалом и сокращением производства, а не усилением степени эксплуатации).

К концу 90-х этот ресурс был в основном исчерпан. Большую часть того, что можно было просто украсть, уже украли. Отдельные бандитские переделы собственности внутри олигархии не решали проблему. В перспективе замаячило старое доброе "обострение классовой борьбы", и клептократия стала готовиться к установлению открытой диктатуры. Но ей вновь фантастически повезло с мировыми ценами на нефть. Нефтяная халява позволила клептократической олигархии в течение еще одного десятилетия продолжать обогащаться "экстенсивно", не только не усиливая эксплуатацию, но и кое-что подкидывая с барского стола социальным низам. И хотя по уровню разрыва в доходах между верхними и нижними десятью процентами населения (популярный сегодня измеритель социальной температуры общества) Россия в считанные годы многократно "обогнала" развитые капиталистические страны, Москва и Петербург до сих пор не познали ужасов Парижа "Отверженных" и Лондона "Оливера Твиста".

Это и составило материальную основу "путинского консенсуса". Позволило обойтись сравнительно мягким авторитаризмом, обшитым парламентскими декорациями "управляемой демократии". Но это время кончается, ибо, как пишет Ихлов, "тощие коровы быстро дожевывают семь своих тучных предшественниц". У олигархии остается единственный способ дальнейшего обогащения. Тот самый. Заставить народ работать больше, а потреблять меньше. Естественно, это вызовет сопротивление "косного большинства".

Конечно, в точности предсказать, как будут развиваться события, невозможно. Одно ясно. В условиях реального обострения социальных противоречий путинская "управляемая демократия" функционировать не сможет даже в облагороженном по инсоровским лекалам виде. Либо правящая олигархия будет отстранена от власти "буржуазно-демократической" революцией, которая не только проведет радикальную либерализацию политической системы, но и выправит "социальный перекос", либо, если победит олигархия, установится ее открытая террористическая диктатура.

Конечно, революции — вещь непредсказуемая и опасная. Но риски, связанные с революцией (и пусть в Центре "Э" это запомнят) однозначно предпочтительнее "железной пяты олигархии" по Джеку Лондону на долгие годы. Результатом реализации этой последней альтернативы будет не модернизация, инновация и торжество среднего класса, а дальнейшая социальная деградация и окончательная гибель самобытной российской цивилизации.