Десятки людей покинули страну, спасаясь от преследования по делу о "массовых беспорядках" на Болотной площади 6 мая 2012 года.

Многие уехали в спешке, за несколько часов до возможного ареста, кого-то после отъезда объявили в розыск или арестовали заочно.

Все рассматривали отъезд как временную меру, но прошло больше года, дело не закрыто, расследование не закончено, и надежды на возвращение домой у них пока так и нет. Стало очевидно, что необходимо получать убежище в других странах.

Где и как живут сейчас политэмигранты "Болотного дела"? Рассказывают они сами.

Всеволод Чернозуб: Мы нужнее там, откуда приехали
Член Федерального координационного совета Партии 5 декабря

Это же всегда все обсуждают: мол, если что, возьмем и уедем. Разговоры «пора валить» - это самые популярные в России разговоры, они возникают с каждым очередным кошмаром. Просто берешь чемодан и куда-то едешь, а что будет там, об этом не надо думать, потому что скорее всего ничего хорошего в голову не придет. Просто едешь и как-то там начинаешь жить.

Ближайший круг меня все время спроваживал. Мол, пока аресты по «Болотному делу» идут, может, потусишь у бабушки или еще где-то. С товарищами по партии это обсуждал – они тоже говорили, что если есть возможность, то лучше уехать, пока не закончится расследование. И стало как в диссидентских книжках - когда атмосфера вокруг становится разреженной, когда на тебя знакомые смотрят как на обреченного, как будто завтра тебе на голову может упасть кирпич.

Когда начинаешь заниматься активизмом, то думаешь, что в крайнем случае могут посадить. Но либо это отдаленная перспектива, либо тебя уже схватили и деваться некуда. А тут сидишь все время в режиме ожидания, в режиме предвкушения. Мне надоело предвкушение. Уже восемь месяцев как я в эмиграции. В политическом плане это время прошло скучно и грустно, в личном – все хорошо: я обзавелся своей семьей.

Я уехал в Киев и поначалу свой отъезд не афишировал. Думал, это временно, а летом будет понятно, закроют ли "Болотное дело", будет ясен круг подозреваемых, закончится расследование, все будут понимать, что происходит. Настя Рыбаченко очень загорелась идеей амнистии, мы с ней переписывались, она собирала материалы, очень верила, очень хотела вернуться. И настолько хотела и так много говорила про амнистию, что ее объявили в международный розыск и заочно арестовали. Очень грустно получилось. Гадать про амнистию бессмысленно, потому что бессмысленно пытаться понять, что у них в голове. Все будет развиваться примерно по белорусскому сценарию: кто-то будет сидеть в заложниках, какие-то лидеры будут арестованы, кем-то будут торговать, кого-то будут выпускать.

В Киеве я не подавал на статус беженца. Те ребята, кто был со мной в Киеве и подавал ходатайства, делали это по разным причинам: многие не очень понимали, как лучше себя вести, кто-то боялся. Когда мы осмотрелись, то поняли, что жить в режиме бесконечного ожидания статуса, возможно, сложнее, чем рискнуть покинуть Украину.

Жили мы все вместе на съемных квартирах. Работы у меня не было. В Москве я написал в РГГУ заявление об отпуске, но честно предупредил начальницу, что уезжаю надолго. Потом меня уволили по факту. Было немного обидно уезжать - меня как раз назначили начальником отдела, подняли зарплату в полтора раза, до этого платили совсем мало. В Киеве я занимался тем, чем занимаются безработные: расшифровки всякие делал, халтурки брал, сделал несколько интервью, написал несколько тестов, один раз съездил в днепропетровский архив – был у меня небольшой исследовательский проект.

Сейчас я в Литве, нашел более или менее регулярную работу – в проекте BestToday. Снял квартиру не в центре и не на окраине Вильнюса, она хорошая и с недорогим отоплением.

Здесь я подал ходатайство о предоставлении статуса беженца. Мне помогали местные правозащитники. Процедура была занятная: я думал, меня привезут в какой-нибудь миграционный отдел, а мы приехали в полицию. Я говорю правозащитнику, который со мной поехал: "Меня в полицию всю жизнь привозили. Чтоб я туда своими ногами шел..." Выяснилось, что у них это в полиции происходит.

Меня приняла какая-то женщина, похожая на социального работника, но оказавшаяся офицером полиции. Она взяла у меня документы, анкету заполнила, спрашивала меня, чтобы удостовериться, что я беженец из России, какая площадь территории страны, какая столица, какие большие озера и реки, с какими государствами граничит. Спрашивала про причины, но довольно формально, им к политическим беженцам не привыкать. Слушала участливо, но не сопереживала особо. Теперь примерно через полгода будет известен ответ. Все это время я нахожусь в стране легально, но не могу работать.

На любом месте можно устроиться, но на это уходит время, силы, и многое зависит от случайностей – познакомишься ты с теми людьми или не с теми. Плюс когда ты уже сложился более или менее, ты не можешь заново переформироваться. Когда молодой человек приезжает в новый город, он может всерьез во что-то поверить, а более взрослый начинает очень отстраненно анализировать ситуацию. Вот с политикой, допустим. Я не мог в Киеве, при том что я сам украинец отчасти, всерьез какие-то вещи воспринимать, просто анализировал как наблюдатель. Всерьез поверить в какую-то партию, в какое-то движение – не мог, не чувствовал этого контекста, дискурса. Всерьез воспринимать проблему русского языка – не мог, она для меня не существует. Я не могу пока всерьез стать жителем и здесь, в Литве: видимо, на это намного больше времени нужно.

Еще я понял, что для оппозиционера очень важно. Когда приезжают куда-то условно троцкисты, они в любой стране находят троцкистов. Где-то их десять человек, где-то 100 человек. Анархисты тоже везде есть. А вот когда условно буржуазные оппозиционеры приезжают, либеральные, они тут же теряются. Потому что делать буржуазную революцию в странах, где она уже была, отстаивать буржуазные свободы в странах, где они уже есть, - это как-то глупо, будто ты партизан, который под откос поезда пускает, а война уже закончилась. Бессмысленно себя чувствуешь.

Очень важно для любого человека иметь какую-то идею, которая не завязана только на своей стране, городе. Важно не быть идейным провинциалом. Когда у тебя есть идеи, которые охватывают весь мир, тогда во всем мире чувствуешь себя комфортно.

Я вернусь в Россию, когда будет закрыто "Болотное дело" - то, что является причиной отъезда. Как "Химкинское дело" в какой-то момент закрыли - и все вернулись. То же должно случиться и с "Болотным делом" - я думаю, тогда многие вернутся.

Юридически вернуться можно и после получения статуса беженца. Я говорил со здешними правозащитниками, которые мне помогают: не подставлю ли я их, если получу убежище, а через полгода-год вернусь в Россию? Они говорят, что наоборот, для всех организаций, работающих с Россией, политэмиграция – временная мера, для них важнее, чтобы мы все вернулись. Они заинтересованы в продвижении прав человека и демократии, и нужно что бы те, кто этим занимается, находились в стране, а не снаружи. Мы нужнее там, откуда приехали. А тут от нас какой толк?

Алексей Сахнин: Революция или амнистия
Координатор Левого фронта

Когда уезжал из России, все еще теплилась надежда, что все это как-то уляжется, что можно будет через неделю или месяц вернуться и снова жить дома. С другой стороны, я отдавал себе отчет, что скорее всего этого не произойдет, и предчувствия были самые мрачные, состояние на грани депрессии. Старался ее подавить, строя планы. Рассуждал так: судьба дает шанс начать все заново, заняться тем, на что никогда не хватало рук.

Страх был, что черт знает сколько времени не удастся вернуться. Что там остаются сын, мать, товарищи в тюрьмах, все, чем жил... Что впереди эмигрантская тоска, безысходность и бесконечное ожидание.

После арестов Рукавишникова и Гаскарова стало понятно, что риск моего ареста очень вырос: среди левых, сколько-нибудь медийных и вовлеченных в организацию кампании 2011-12 годов я чуть ли не последний оставался на свободе. Последней каплей стала информация от близкого к следствию человека, что арест произойдет в следующие пару-тройку дней. К сожалению, впоследствии она подтвердилась: по адресу прописки приходили люди в штатском, неизвестные ломали аккаунты в социальных сетях, наводили справки обо мне у активистов и просто знакомых, звонили родителям с моего номера телефона, присылали повестку с приглашением забрать давным-давно украденные и чудом нашедшиеся деньги и т.д. и т.п. Наконец, появилась информация что я в "оперативном розыске", что меня должны задержать при любой проверке документов. После этого стал заниматься проработкой варианта с длительной эмиграцией.

В эмиграции я уже пять с половиной месяцев. Из них два месяца провел в бегах: не пользовался телефоном, мейлом и т.д. С внешним миром общался по всем правилам конспирации. Кругом неопределенность, что дальше, никто не знает, делать толком ничего не можешь.

Большую часть этого времени я был на Балканах - вокруг средиземноморский рай, а внутри кромешный ад. Спать не мог. В начале июля прилетел в Швецию. Появилась возможность что-то делать. Пишу статьи в российские и шведские медиа, стараюсь выступать на любых возможных площадках с докладами по "Болотному делу", работаю над запуском нескольких информационных, правозащитных и просто активистских проектов в России в партнерстве с европейскими левыми и демократическими организациями. Очень выручают товарищи. Здесь в Швеции нам повезло с новыми друзьями, которые вошли в положение, стараются помогать связями, волонтерскими усилиями (например, с переводом статей), жильем и всем-всем.

Работы толком нет: пока я не получил официального статуса, найти работу трудно. Так, были "случайные приработки": гонорары за статьи, участие в социологическом гранте и т.п. Надеюсь, мне удастся в будущем организовать свою жизнь вокруг проектов, направленных на Россию. И это станет для меня работой.

Сейчас я живу Стокгольме у товарищей, жду предоставления политического убежища. Asylum seeker. Все долго, и ты никак повлиять на скорость не можешь. Даже после того как нам устно сказали, что убежище скорее всего дадут, это подвешенное состояние действует на нервы. Сначала несколько собеседований с интервалом в 2-3 недели. Потом просто ожидание. Раз в месяц пишу им - мол, ребята, когда уже? Они в ответ - наберитесь терпения, вы у нас в очереди... Тут когда Обама прилетал, они включили форсаж: провели два заключительных собеседования, назначили нового человека на мой случай, вроде приняли решение все предоставить. Потом Обама уехал - и все затянулось. Швеция - это ведь как СССР. Очереди, все медленно, а потом - выполнение плана.

Мне кажется, что в России сложилась драматическая ситуация, в которой власти, разгромив левый фланг демократического движения и превратив репрессии в главную технологию управления страной (ведь все влияние бастрыкиных и колокольцевых держится на «болотных» репрессиях), создали самодвижущийся механизм, который будет идти в сторону постоянного нагнетания истерии и насилия. Вот уже сейчас и власть, и оставленная на развод оппозиция совершенно согласованно друг с другом используют ксенофобскую карту. А силы, готовые этому противостоять, разгромлены и попросту лишены языка.

Раньше общими усилиями нам – Удальцову, Гаскарову, другим – кое-как удавалось формулировать позицию и это отражалось на общей повестке дня. Сейчас все обсуждают методы борьбы с несчастными мигрантами, словно других проблем у страны нет. Ну вот, собственно, отсюда задача: восстановить возможность для левых сил говорить, участвовать в общественной дискуссии. Создать нового, коллективного Удальцова, что ли. Думаем, как... Но за любую попытку предпринять что-то сразу бьют по башке. Так что ситуация непростая.

Все время думаю о возвращении в Россию. Что для этого должно произойти? Ну, революция, например. Или хоть амнистия по "Болотному делу".

Алексей Киселев: Ощущения безопасности не будет до конца срока Путина
ЛГБТ-активист

Я уехал 26 июня 2012 года. Когда уезжал, у меня был единственный страх – я не хотел попасть в тюрьму. У подъезда уже дежурили. Боялся, что не смогу пересечь границу. Но без проблем сел в самолет, взлетел и почувствовал себя спокойно. Ни о чем особо не думал, планов не строил, все было внезапно. У меня были планы в России, а когда уехал – да и до сих пор – никаких планов не строил на будущее.

Необходимость отъезда стала очевидной, когда меня задержали на суде по продлению меры пресечения Pussy Riot. Меня выцепили из толпы, отвезли в отдел полиции и стали проверять на причастность к "Болотному делу". Я оттуда смылся через задний ход, через который сотрудники полиции выходили на перекур. В этот же день ко мне пришли по адресу прописки. Я понял, что меня ищут, что могут быть допросы, пусть даже и в качестве свидетеля. Сменить статус свидетеля на обвиняемого легко. Я понимал, что все это становится неприятно и опасно.

Больше года я живу в Испании. Как можно провести это время в Барселоне? Здесь прекрасная страна, прекрасные люди, прекрасный город и окружение. У меня все хорошо. Я не столько потерял, сколько приобрел.

Поначалу у меня были какие-то накопления, я снял квартиру. Сейчас продолжают идти какие-то деньги от моего бизнеса в Москве, на эти деньги я могу спокойно существовать. Все это время я посвящал изучению языка, окончил курсы уборщиков в отеле. Когда учился на курсах, совсем еще ничего не понимал – уровень языка был нулевой. Потом была практика и летняя сезонная работа в одном из отелей. Там я заработал денег, на них смогу дожить до следующего лета, я уже все рассчитал. Поскольку в Испании сейчас безработица, с моим уровнем языка найти постоянную работу трудно.

Я подал документы на получение статуса беженца сразу, как только приехал. Правда, сначала я был в Швеции – у меня там знакомые есть, казалось, там будет проще. Когда приехал, мне сказали, что по Дублинскому соглашению я должен ехать за убежищем в ту страну, которая выдала мне визу. Это была Испания.

Документы я готовил с помощью адвоката около двух месяцев. Потом испанские власти приняли у меня документы, примерно через два с половиной месяца было решение, бумаги лежали на подписи. И 2 января этого года я получил политическое убежище.

В моем случае можно сказать, что все было очень просто. У меня было достаточно подтверждающих документов о моей активистской деятельности, в том числе об ЛГБТ-активизме, мои домашние нашли мне все протоколы об административных правонарушениях, о задержаниях, справки об избиениях на митингах. Думаю, это сыграло свою роль. Были рекомендательные письма, например, от Николая Алексеева, он достаточно известная фигура здесь.

Обычно стандартная процедура заключается в том, что человек проходит первое короткое собеседование, на котором обычный чиновник записывает данные, историю – все это занимает около 15 минут. Потом есть второе собеседование, оно проходит уже в Мадриде, там более высокопоставленные чиновники беседуют с человеком, задают вопросы, если у них есть какие-то сомнения. Со мной беседовать не стали - видимо, предоставленных документов оказалось достаточно.

В России я участвовал в мероприятиях, организовывал их. Здесь мне не хватает языкового навыка, чтобы включиться в какую-то борьбу. Но я все равно прихожу на какие-то акции, участвую. В сентябре был на международной акции в поддержку ЛГБТ в России, какую-то речь толкнул.

По испанским законам я не имею права въезжать в свою страну. Если я туда въеду, то мой статус беженца аннулируется, но это чисто юридически. Фактически я знаю много беженцев, которые въезжали на родину через третьи страны. Испанские власти на это закрывают глаза.

Я хотел бы вернуться в Россию. Мне для этого нужна уверенность в безопасности, которой я пока не ощущаю. И я думаю, я не буду ее ощущать до конца срока Путина.

Дженни Курпен и Алексей Девяткин: УВКБ ООН Украины шантажировало нас
Журналистка и активист «Другой России»

Дженни: Для нашего отъезда было много обстоятельств. Нам обоим по адресам прописки начали звонить менты и настойчиво приглашать на профилактические беседы по поводу нашего участия в «массовых беспорядках».

Алексей: Стали арестовывать тех, кто был задержан 6 мая, но не на Болотной, как и мы, а в центре города – на площади Революции, как Александра Каменского или Олега Архипенкова. Мы уезжали, когда Каменский уже был в ИВС.

Дженни: У Леши уже есть приговор по 212-й статье УК, для него в случае чего был бы реальный срок без вариантов.

В Киев мы приехали 19 июня 2012 года. Мы были первыми, кто столкнулся с процедурой искателей убежища, мы не знали, куда обращаться, как это все делается. Нам с этой информацией помогла политэмигрантка, которая состояла в НБП, в связи с этим уехала и в 2007 году получила статус беженца в Украине.

Когда мы все узнали, то вступили в процедуру, обратились в ХИАС (партнерскую организацию УВКБ ООН), где нам помогли грамотно составить заявление в миграционную службу Украины, собрать документы. Не с первого раза, но мы все же подали все бумаги, зарегистрировались и отдали все наши документы – так происходит в Украине всегда, когда миграционная служба принимает дело к рассмотрению. Вместо документов они выдают справку, о которой в Украине не знает никто кроме редких милиционеров. Ее нельзя использовать для открытия счета, для обращения в больницу, для аренды жилья. Полтора года мы жили вообще без всяких документов.

Алексей: У Дженни в Киеве были друзья, у которых мы жили первое время. Потом стали приезжать другие беженцы, и мы решили вместе снимать квартиру.

Через 10 месяцев мы получили отказ в предоставлении статуса беженца. Начался процесс обжалования. У меня жалобу не приняли к рассмотрению в самой первой инстанции, и я до самого отъезда обжаловал этот отказ. У Дженни было по-другому.

Дженни: Это было плачевно, в том числе и бесплатная юридическая помощь, которую оказывал ХИАС, была похожа на адвоката по назначению. Мой защитник Екатерина Галенко вообще со мной не общалась, не согласовывала позиции, мы не готовились к процессу и встретились с ней за три минуты до начала заседания, не обсудив ничего.

Алексей: Когда Дженни поняла, что адвокат бездействует, она взяла инициативу в свои руки, сама выступила на заседании. В удовлетворении жалобы отказали, а адвокат Галенко нажаловалась начальству УВКБ ООН, что Дженни нахамила судье и поэтому получила отказ. Это, конечно, ложь, у нас есть аудиозаписи с этих заседаний, никакого хамства там, разумеется, не было.

Дженни: Наши отношения с УВКБ ООН были бессодержательные, никакие, но после пикета у российского посольства, посвященного Александру Долматову, они стали плохими. Нам изначально намекали, что не стоит общаться с прессой, что публичность – это плохо и небезопасно для нас. После пикета сотрудники российского посольства пригласили нас внутрь, а после нас окружили журналисты почти всех ведущих СМИ Украины и стали расспрашивать не только о том, что было в посольстве, но и том, что у нас самих происходит. Мы впервые рассказали, с какими проблемами сталкиваемся в Украине все это время.

На тот момент УВКБ ООН вообще не общалось с нами больше четырех месяцев. И вдруг они вызвали нас в офис – как выяснилось, на профилактическую беседу угрожающего характера. Начальство офиса в лице Олджиха Андричека, Ноэль Калхун и Олега Жданова настоятельно советовали никогда больше не общаться с прессой, не портить отношения Украины с Россией и имидж УВКБ ООН – иначе они перестанут заниматься нашими делами. Мы были в шоке и поняли, что, если и нужно кому-то не доверять и кого-то бояться, так именно этих людей.

Алексей: Мы решили, что не надо вестись на эту ерунду, и выбрали публичное обсуждение нашей ситуации. Чтобы потом не оказалось, как с Леней Развозжаевым, которого вывезли и сказали, что он и не был никогда на Украине.

Дженни: Спустя полтора года жуткой ситуации мы выяснили, что у УВКБ есть партнерская организация "Рокада", которая занимается гуманитарной помощью беженцам: снабжает едой, одеждой, частично помогает с оплатой жилья. Нам сказали, что мы все равно не имели бы права на эту помощь, так как не беременные и не инвалиды. Это при том, что летом 2012 года я была беременна и потеряла ребенка, потому что мы психовали и голодали.

В итоге конфликт с ними дошел до предела, а информация о нас дошла до ряда правительств европейских стран. Нас согласилась принять Финляндия, они решили выдать нам проездные документы и въездные визы без загранпаспортов. Это было политическое решение – предоставить нам убежище в обход всех процедур. Здесь, конечно, очень помогла помощь российских правозащитников и тех, у кого были выходы на людей, принимающих решение.

Алексей: Это как раз к вопросу о публичности. В нашем случае единственным спасением было то, что происходящее с нами постоянно отражалось в прессе.

Дженни: Когда уже было принято решение, что Финляндия нас забирает, УВКБ ООН вводило нас в заблуждение полтора месяца, утверждая, что решения нет. У Леши заканчивалась справка миграционной службы, мы были на пороге нелегального пребывания в Украины, и тогда они предложили нам замечательный вариант...

Алексей: Они сказали, что Финляндия не готова пока нас принять, так как нет жилья, но мы можем переждать это время в транзитном лагере... на Филиппинах.

Дженни: Началась череда самых настоящих провокаций, и я поняла, что надо это заканчивать. Я написала им, что если это немедленно не прекратится, то все нарушения рабочей этики, все факты и разговоры за эти полтора года будут опубликованы. Я сообщила "Граням", что нас пытаются филиппинским лагерем отрезать от связи с прессой, друзьями и всеми прочими коммуникациями. Мы передали эту информацию финской стороне, и меньше чем через 12 часов у нас были оформлены документы на выезд.

Уже на украинской границе нам сказали, что мы находились в стране нелегально, потому что нас нет в базах въезжавших, хотя мы въезжали на поезде по своим документам и у нас были миграционные карточки. Нас сопровождал человек из Международной организации миграции - вот где люди действительно умеют работать! Он сразу понял ситуацию и сам все вопросы решил.

Алексей: Теперь мы в Финляндии, в городе, название которого ласкает слух и русскому и украинцу: Сало. У нас статус беженца категории А – политический беженец, право проживания пока на четыре года и все гражданские права кроме избирательного. Сейчас мы ходим в школу и активно изучаем язык.

Дженни: Когда мы приехали, нас встретили на такси, привезли в квартиру, где уже все было готово для жизни, вплоть до наличия зубных щеток и еды. Социальные работники проводили нас до квартиры, рассказали о жизни в Финляндии. Мы сразу занялись оформлением документов.

Мы съездили на мероприятие местной Amnesty International, посвященному России. Я, естественно, говорила о "Болотном деле", задавала вопрос, почему узниками совести признаны три человека из почти тридцати. Говорили, что миграция по "Болотному делу" уже очень серьезная проблема, потому что в общей сложности речь идет о 50 беженцах. Я планирую создать небольшой фонд для поддержки конкретных людей-эмигрантов.

Алексей: Мы хотим вернуться в Россию. Для этого – скажем что-нибудь пафосное – Путин должен уйти!

Дженни: ...и Навальный тоже!!

Алексей: Если серьезно, мы будем рады вернуться, как только мы поймем, что в России больше невозможны такие позорные судилища, как "Болотное", "Манежное" дела, дела Pussy Riot, Arctic Sunrise, "Антифа-РАШ", Лаврешиной, Староверова, Череповского, Осиповой.

Алексей Козлов: Продолжаю свою правозащитную и природоохранную деятельность в Германии
Директор фонда ЭКОСОЦИС

Я уехал из России в январе 2013 года. Возможно, на несколько месяцев, возможно, на больший срок. В связи с прошедшими в Воронеже обысками, допросами, а также по информации из иных источников у меня были основания полагать, что моя скромная персона может быть номинирована Следственным комитетом в качестве «регионального организатора массовых беспорядков» в Воронежской области. 6 мая я был на Болотной площади, в том числе в непосредственной близости от многочисленных ситуаций противостояния граждан и полиции. Это позволяет предположить, что у СК есть фото и видеоматериалы с моим присутствием.

Последним аргументом для отъезда стали многократные угрозы со стороны неонацистов, публикация домашнего адреса в социальных сетях после пикета в Воронеже 20 января этого года против гомофобного закона.

По первому эпизоду (угрозы моей жизни и здоровью и жизни и здоровью моих детей от неопределенного лица по телефону) так и не проведено расследование, мною получено пять отказов в возбуждении уголовного дела. Предположительно они связаны с нашей деятельностью по противодействию пыткам в полиции Воронежа. По второму эпизоду (угрозы в социальных сетях и публикация персональных данных в связи с проведением в антигомофобного пикета) также получен отказ как в проведении расследования, так и в предоставлении государственной защиты. Воронежские суды фактически поддержали разгон националистами и гомофобами мирной согласованной акции.

После обращений представителей международных организаций и депутатов Европарламента в связи с угрозами и преследованиями начальник Воронежского центра "Э" Сватиков сообщил мне, что за мою безопасность теперь отвечают центр "Э" и лично его сотрудник Ивершин. Тот самый, который лично пытал другоросса Константина Макарова несколько лет назад. Мы представляли интересы Константина Макарова, в возбуждении делу по этому факту отказано.

Все это в совокупности вынудило меня сделать вывод о небезопасности моего присутствия в Воронеже и необходимости временно покинуть Россию.

Жизнь моя в Берлине сейчас устроена сложно, до сих пор окончательно не решен вопрос с жильем (жил уже в девяти разных местах). Официально в Германии я пока не могу работать, поэтому моя работа – это завершение текущих проектов в России и какие то краткосрочные проекты.

Основная сложность – общение с официальными структурами. Без языка нормально общаться практически невозможно. Ключевой момент – получение статуса – до сих пор не решен. У меня нет никакого ответа, хотя предполагалось, что он будет в мае-июне.

Отдельно стоить сказать, что ситуация в России ухудшилась для меня и для организации, мы проиграли массу судов, фонд ЭКОСОЦИС уже шестой месяц проверяет прокуратура.

Надеюсь, что Новый год уже буду отмечать нормально. Пока мой статус – заявитель на временное пребывание по гуманитарным основаниям. Так как ситуация только ухудшается, в ближайшее время возвращаться не собираюсь.

Совместно с коллегами мы зарегистрировали немецкую организацию "Солидарность с гражданским обществом России". Я продолжаю свою правозащитную и природоохранную деятельность в Германии.