"Евреев мы все ругаем, евреи нам бесперечь мешают, а оглянуться б добро: каких мы русских тем временем вырастили? Оглянешься - остолбенеешь". Это сдержанное высказывание Александра Исаевича Солженицына по еврейскому вопросу (в рассказе 1966 года "Пасхальный крестный ход") долго умиляло многих отечественных интеллигентов еврейской национальности и приводилось как бесспорное свидетельство отсутствия антисемитизма у почитаемого русского писателя. "Добрый мы народ, и самая добрая наша черта - что и малым довольны..." Так писал в начале прошлого века страстный борец за еврейское национальное достоинство Владимир (Зеев) Жаботинский, посвятивший желчный очерк той "ласке", которую видели угнетенные евреи от русской литературы, столь знаменитой своей проповедью милости к падшим. Нечто похожее мы видим и сейчас.

Опубликованная недавно первая часть книги Солженицына "Двести лет вместе (1795-1995)" представляет собой, по заявленному убеждению автора, исследование истории еврейского народа в царской России. На самом деле уже одна скудость и неполноценность источниковой базы не позволяет отнести солженицынскую книгу к категории научной литературы. Исторические исследования не пишутся на основе двух энциклопедий и нескольких сборников статей, без привлечения не только архивных документов и литературы на иностранных языках (хотя бы европейских, не говоря уже об иврите), но даже и массы источников, опубликованных в последние годы в России. Впрочем, как рассказала жена писателя ("Коммерсант", 11.07.2001), книга была написана вообще без ссылок, а научный аппарат к ней добавила сама Наталья Дмитриевна. Наверное, автор поступил бы разумнее, если бы не стал издавать свою работу в серии "Исследования новейшей русской истории" и обозначил ее жанр как-нибудь иначе.

Основное намерение автора выражено им в предисловии (прошу прощения - при "входе в тему"). Он собирается "объемно и равновесно, обоесторонне осветить нам этот каленый клин (русско-еврейских отношений. - Н.Р.)". Нужда в этом есть, поскольку с одной из двух сторон слишком много понаписано "о вине русских перед евреями, даже об извечной испорченности русского народа", тогда как русские большей частью писали "запальчиво, переклонно, не желая и видеть, что бы зачесть другой стороне в заслугу". Сразу возникает опасение, что обещаемая Солженицыным обоесторонность сама не без переклонности: еврейских авторов он прямо упрекает в русофобии (хотя на самом деле у них трудно что-либо найти насчет "извечной испорченности русского народа"), а у единокровных соотечественников, в том числе зоологических антисемитов, усматривает разве что излишнюю запальчивость. При чтении книги это опасение оправдывается постоянно.

Образчик солженицынской объективности - комментарий к введению в Российской империи в 1887 году процентной нормы для еврейских учащихся. "Как на всякое явление, - пишет Александр Исаевич, - так и на эту государственную меру можно посмотреть с нескольких сторон, и уж по меньшей мере с двух". Мысль не очень характерная для автора "Наших плюралистов", но пойдем дальше. Да, для еврейской молодежи "этот... барьер был более чем досадителен". Однако "на взгляд "коренного населения" - в процентной норме не было преступления против принципа равноправия - даже наоборот". Ведь в отсутствие административных ограничений стремление евреев к образованию "в иных местах могло означать еврейский состав больше 50% в высших учебных заведениях". Действительно, перспектива устрашающая. "И вот, - заключает Солженицын, - процентная норма несомненно была обоснована ограждением интересов и русских и национальных меньшинств, а не стремлением к порабощению евреев".

Своего рода логика тут, конечно, есть. Заметим только, что Солженицын придерживался ее не всегда. Почему, например, создатель "Архипелага ГУЛАГ" не счел нужным посмотреть "с нескольких сторон, и уж по меньшей мере с двух" на большевистские преследования православной церкви, на сталинскую коллективизацию или хотя бы на дискриминацию "социально чуждых элементов" в советской России 1920-1930-х годов? Вероятно, потому, что эта великая книга была вдохновлена негодованием против притеснений и состраданием к жертвам. А когда к жертвам симпатии нет, удобно перейти от "художественного исследования" (так был определен жанр "Архипелага") к академической беспристрастности.

Такую беспристрастность проявляет писатель-историк при анализе еврейских погромов в России конца XIX - начала XX века. Тут он считает нужным полагаться на полицейские донесения, которые "неоднократно доказали свою отчетливую безукоризненную точность". После этого источниковедческого введения вполне позволительно предпослать описанию гомельского погрома 1903 года такой вот эпический зачин: "Евреи г. Гомеля... в последнее время стали держать себя не только надменно, но и прямо вызывающе; случаи оскорбления крестьян и рабочих как на словах, так и действием стали повторяться все чаще и чаще, и даже по отношению к интеллигентной части русского общества евреи старались всячески подчеркивать свое презрительное отношение, заставляя, например, сворачивать с тротуаров даже военных". Так и видишь это наглое измывательство над народом и интеллигенцией, которое не могло не привести к прискорбным последствиям... А когда излагаются обстоятельства случившегося в том же году кровавого кишиневского погрома, не упускает автор процитировать местного прокурора Горемыкина: мол, некоторые евреи "имели при себе... и бутылки с серной кислотой, коей они и плескали в проходящих христиан". И чтобы читатель, не дай Бог, не усомнился в достоверности этого свидетельства, Солженицын уже от себя вдумчиво поясняет: "Аптеками традиционно владели евреи".

Благосклонное понимание демонстрирует Солженицын по отношению к проявлениям государственного антисемитизма и к деятелям русской истории и культуры, прославившимся, помимо прочего, и на антисемитском поприще. Вот, например, государь Александр III "поворачивает к тому, чтобы сдерживать российское еврейство стеснениями гражданскими и политическими". Процентная норма справедливости диктует автору такой комментарий: "Вероятно, резонами были заметное участие евреев в революционном движении и не менее заметное уклонение от воинской службы". И о мотивах выселения евреев из Ялты в 1893 году: "Тут могло быть, конечно, после стольких террористических покушений в России, и соображение о безопасности царской семьи в Ливадии".

Или, скажем, сочувственная фраза Солженицына о Достоевском, который "отметил непропорциональное ожесточение, встретившее его обидные, но малые замечания о еврейском народе". Тут дается ссылка на "Дневник писателя 1877 года", где у Федора Михайловича есть, например, такой пассаж: "Что если бы не евреев было в России три миллиона, а русских, и евреев было бы 80 миллионов - ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах?.. Не обратили бы их прямо в рабов? Хуже того: не содрали бы кожу совсем, не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали с чужими народами в старину?". И в самом деле, замечание, быть может, обидное, но малое. С чего это еврейские корреспонденты Достоевского так возмутились? Не менее сочувственно цитируется и Розанов, увидевший, по Солженицыну, "потерю меры, особенно среди печати еврейской" в протестах против дела Бейлиса: "Железная рука еврея... сегодня уже размахивается в Петербурге и бьет по щекам старых заслуженных профессоров, членов Государственной Думы, писателей..." Это единственное место в болезненно юдофобской книге Розанова "Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови", которое Солженицын счел нужным привести в своем исследовании. Что ж, спасибо и на этом.

Между тем к попыткам еврейской общественности защититься от погромной травли с помощью гласности Александр Исаевич относится без всякой снисходительности. После отрывка из воспоминаний М.А. Кроля, в котором рассказывается об этих попытках, следует эмоциональный комментарий: "Доставка достоверной информации" ради возбуждения "той или иной кампании в прессе" - производит несколько жутковатое впечатление, особенно зная уже весь опыт XX века. На сегодняшнем языке это называется: умелое манипулирование прессой". Вообще-то многое в дореволюционной жизни российского еврейства, о которой пишет Солженицын, производит даже не жутковатое, а жуткое впечатление - а уж особенно с учетом опыта XX века. Но у автора такой возглас вырывается только единожды, и, как представляется, в не самом подходящем месте.

В своей книге Солженицын последовательно придерживается нехитрой методологической схемы. По тем вопросам, которые он считает спорными, дается как "еврейская" точка зрения (чаще всего цитата из "Еврейской энциклопедии"), так и "русская" (как правило, для евреев нелестная). Затем проводится излюбленная Солженицыным "средняя линия" - так сказать, между семитами и антисемитами. Так, по мнению автора, и достигается искомая "обоесторонность". Как мы уже видели, даже такая процентная норма объективности соблюдается писателем далеко не всегда. Но, пожалуй, главная беда солженицынской книги в другом - в том, как автор понимает "еврейский вопрос".

Похоже, Солженицын убежден, что с момента появления в России в конце XVIII века многочисленного еврейского меньшинства государство столкнулось с огромной и сложной проблемой. Эту проблему российские императоры, министры, генералы, губернаторы, чиновники напряженно и в целом добросовестно пытались разрешить: евреев выселяли то из деревень, то из городов; то пытались занять их земледельческим трудом, то запрещали им владеть землей; то поощряли их к образованию, то преграждали им доступ в школы и университеты; то дозволяли отдельным категориям евреев селиться за пределами черты оседлости, то ужесточали старые и вводили новые ограничения... И ведь в основном с добрыми намерениями: Екатерина II относилась к евреям "сочувственно", царствование Павла I прошло для них "благополучно", у Александра I отношение к евреям было "доброжелательное", Николай I был по отношению к ним весьма "энергичен", причем его личное вмешательство складывалось для евреев "далеко не всегда вредно", Александр II "выразил намерение решить еврейский вопрос... благоприятно". Да и при двух последних императорах правительство отнюдь не было гонителем евреев, а только их "косным стеснителем, хотя неуверенным, непоследовательным".

Конечно, Солженицын признает, что в решении еврейской проблемы, как и многих других, еще более существенных, российская власть оказалась, мягко говоря, не на высоте. Но для него, видимо, не подлежит сомнению, что проблема была и устраниться от ее решения государство никак не могло. И ему не приходит в голову простой вопрос: а может, проблемы-то и не было? Может, государство с самого начала пошло по ложному пути? Может, если бы власть имущие, вместо того чтобы с такой энергией и изобретательностью ограждать "коренное население" от экономического "хищничества" евреев, оберегать от их "специфических приемов" моральную чистоту адвокатского сословия, не допускать их наплыва в учебные заведения, а еще и способствовать их "слиянию с гражданским обществом", избавлять их от "нравственных пороков" и внедрять среди них "истинное просвещение", просто оставили евреев в покое и хотя бы перестали их притеснять, не было бы никакого "каленого клина"? Казалось бы, в наше время такая постановка вопроса вполне естественна. Но от Солженицына этого ждать не приходится.

В интервью "Московским новостям" (# 25, 2001) по поводу выхода в свет первого тома "Двухсот лет вместе" Александр Исаевич заявил, что полемизировать с ним будут по двум мотивам - по незнанию материала и из пристрастности. И в который раз удивился тому, что время от времени по его адресу раздаются упреки в антисемитизме. Напомнил, что и в его произведениях есть симпатичные еврейские персонажи, и личные отношения со многими евреями у него были прекрасные. Что ж, конечно, Солженицын не генерал Макашов и даже не академик Шафаревич. Он находится, если можно так выразиться, на цивилизованной обочине антисемитизма. В круге первом.

Александр Солженицын. "Двести лет вместе (1795-1995)"

Смертная казнь: Людоед прав - Грани.Ру, 02.05.2001

Антисемитизм: Черта оседлости

Антисемитизм: Еврейские погромы

Антисемитизм: Процентная норма