Большой театр закрыт, и в нем начались увольнения. По официальной версии, работа театра приостановлена из-за эпидемиологической ситуации. Но на самом деле артистов увольняют, потому что 27 октября перед началом оперы Римского-Корсакова "Царская невеста" хор исполнил духовный гимн, обращение к Богу с просьбой сделать счастливыми страну и народ. Это вокальное произведение было запрещено в советское время, сегодня оно стало символом протеста.

Ах да, конечно же, это не тот Большой театр, что в Москве на Театральной площади. Это Большой театр на площади Парижской коммуны. В Минске. В России до сих пор деятели искусства не позволяли себе использовать сцену для политического протеста - ни в 2011-2012, ни позже, были лишь единичные проявления солидарности во время дела "Платформы".

А теперь помечтаем о невозможном и представим на мгновение, что артисты Большого - или какого-то не очень большого российского - театра исполняют со сцены песню протеста или солидарности. Что это будет? "Перемен, мы ждем перемен" или "Стены рухнут" Луиса Льяка в версии группы "Аркадий Коц"? "Все идет по плану" "Гражданской обороны"? Но это со сцены не споешь. "И вновь продолжается бой", как когда-то пел Егор Летов с нацболами? Но Ленин, такой молодой, не мог и никогда не сможет быть образом, соединяющим всех. Странным образом российские протесты были - и есть - на удивление немузыкальны, потому что непонятно, что же петь вместе.

Объединяющих песен нет, как нет и гимна, альтернативного михалковско-путинскому. Конечно, это проблема не музыки. Это проблема идентичности. Опору в прошлом нельзя найти, не скатившись в имперскость, - впрочем, она пока никуда и не делась. Энергия сопротивления русского рока осталась в тех временах, когда он боролся с вроде бы уходившей, но удачно переродившейся в новые формы эпохой. Так что мы по-прежнему хотим перемен, как Виктор Цой в 1987-м и как Надежда Кадышева в новейшие времена.

Но не будем сравнивать несравнимое. Вернемся в Беларусь, где общество, не отягощенное имперским прошлым и настоящим, создает гражданскую нацию. Наверное, Хайнц Валк, эстонский художник, придумавший в июне 1988 года выражение "поющая революция", и не предполагал, что те же самые принципы мирного протеста будут использованы 40 с лишним спустя за пределами Литвы, Латвии и Эстонии. И происходящее в Беларуси невозможно представить без звучащей там музыки. Разнообразие этих песен, от высокого пафоса до сатиры - показатель того, насколько этот протест многосоставен и неодномерен. И именно поэтому у него есть будущее.

У белорусов есть как минимум два альтернативных государственных гимна - молитва “Всемогущий Боже” ("Магутны Божа", ее и пели в минском Большом театре) и отсылающая к истории и памяти о потерянной государственности "Погоня". На протестах регулярно звучит саркастическая рок-н-ролльная "Три черепахи" Лявона Вольского - в каком-то смысле противоположность цоевской "Мы ждем перемен": "Ты не жди, сюрпризов не будет, никто не ждет, и ты не жди". Но протестующие при этом поют и собственно "Перемен", и "Разбуры турмы муры" - белорусскую версию "Стены рухнут" в переводе Андрея Хадановича.

Наконец, одним из результатов протеста стал грандиозный пранк уволенных актеров минского Купаловского театра - "Щучинщина" ("Шчучыншчына"), необыкновенно популярная пародия на "патриотический" попсовый клип. Певица с красно-зеленым флагом на рубашке поет под электронное "умца-умца": "Мне не нужно других стран, жить здесь - лучшая награда, тут названия деревень ласкают слух: Гурнофель, Желудок и Ляды-Ляды-Ляды". Это уже напоминает не столько о "поющей революции" в странах Балтии, сколько об акциях польской "Оранжевой альтернативы" во времена протестов "Солидарности".

И это еще один довод против российско-белорусских аналогий. Беларусь, где протесты находят себе место и на площадях, и на сценах, демонстрирует необыкновенное умение петь вместе.