В сентябре 93-го Ельцин распустил российский парламент, постоянно бодавшийся с президентом, блокирующий реформы и парализующий всю государственную жизнь. Парламент не согласился, уволил президента, назначил своего и призвал народ по традиции 91-го защитить Белый дом и всех, кто в нем. Народ сбежался разный, в основном коммунистический и национал-фашистский, и сам повел за собой парламент к революции, имея к тому собственные основания. Две недели они отгораживались баррикадами от Кремля, а тот отгораживал их от себя милицией. Затем кому-то это надоело, и повстанцы решили расширить зону пребывания до масштабов города, а Ельцин ввел войска и, танками расстреляв Белый дом, сперва арестовал, а затем помиловал зачинщиков-депутатов.

Это – если смотреть с исторической дистанции. Мне же, копавшемуся в грудах негативов при подготовке материала, постоянно виделись несколько картинок - может, потому, что я их так и не смог снять тогда. Как гонял матюгами женщин с детьми, пришедших поглазеть к заполненному вооруженными людьми Останкину, где вот-вот ожидалась первая серьезная стрельба. Как орал ничего не понимающим солдатикам, то ли рязанцам, то ли таманцам, готовым поливать из автоматов окна соседних домов с висящими в них любопытными бабками и детьми, когда нас стали обстреливать с какой-то крыши. Пули были настоящими, как и мой сильный телеобъектив, в который я и просматривал крыши и окна, а у солдатиков не было снайперских прицелов и даже биноклей, и они, похоже, не слишком понимали, не только где он – этот Белый дом, но и что тут происходит.

Но самое сильное воспоминание живет во мне несмотря на то, что снять эту картинку я все же успел. Это воспоминание – страх. Он возник впервые, когда увидел как разгоряченные, сверкающие яростными глазами люди, потрясая ломами и автоматами, мчались куда-то на брошенных разбежавшейся милицией грузовиках почти по самому центру Москвы. Это был страх того, что над моим любимым городом, городом, где живут все родные мне люди, навис зловещей и зримой тучей призрак гражданской войны.