Больной человек в России боится врача и больницы порой не меньше, чем болезни и самой смерти. Рядовая больница встречает кислым запахом неустроенности, равнодушия и грубости. Переполненные палаты, усталые раздраженные врачи и медсестры, растерянные пациенты и их родственники, спешащие задобрить холодных «богов в белых халатах» жертвоприношениями, несмотря на грустное убеждение, что «давай не давай, а толку не будет».

Говорят, что тараканы ушли из Москвы, но они наполняют городские больницы, ползая по сломанным кранам, треснутым унитазам и коробкам с остатками еды, так как администрация не находит денег даже на корзины для мусора. Хмурая уборщица раз в несколько дней размазывает грязную воду по полу, привычно ворча на обитателей ночлежки. А если заботливые родственники решают остаться у кровати больного на ночь или наймут сиделку, на них обрушивается целый свод запретов: нельзя ни согреть чай, ни прилечь на кушетку или свободную кровать, да и просто сидеть у постели ночью часто запрещено. Измученного родственника или приглашенную сиделку могут с охраной вывести поздно вечером из больницы, а к оставленному ими тяжело больному человеку никто не подойдет, разве что ходячий сосед поможет или дозовется среди ночи дежурного врача.

Это норма, о которой все знают и которой боятся. Я ухаживала за близкими людьми в 6-й и 4-й городских больницах, так в одной из палат зимой было отключено отопление и все лежали-сидели в куртках и шубах, а в реанимации вставили новые пластиковые, но тонкие окна, из которых дуло так, что вертикальные жалюзи поднимались от ветра. Пациенты голые лежали под тонкими одеялами, не имея возможности даже пожаловаться близким, которых туда не пускали. Примеров тотального нечеловеколюбия и презрения к человеческой жизни (о душе больного никто и не задумывается!) можно приводить тысячами, но наиболее беспомощными оказываются онкологические больные, которых даже в плохие городские больницы не берут, и которым врачи скорой помощи предлагают только димедрол с анальгином.

Конечно, в ответ можно привести массу примеров доброго и высокопрофессионального отношения к пациенту, настоящего сострадания и виртуозного врачебного мастерства. Такие случаи мне тоже известны, но они исключительны и противостоят сложившейся бесчеловечной практике. Такие врачи-энтузиасты пользуются большим уважением у пациентов, о многих ходят легенды, к ним стараются лечь в больницу и говорят в таких случаях, что жуткие больничные условия можно потерпеть, лишь бы врач был хорошим, остальное неважно. Да и сами врачи вынуждены смиряться с обшарпанными зданиями, грязью, нищенскими зарплатами, нехваткой оборудования и медикаментов, коррумпированностью и самодурством начальства и многим другим. Да что говорить... Нечеловеколюбие, грубость и презрение к человеку стали нормой, особенностью национальной культуры, которую даже платная медицина если и переламывает, то с большим трудом.

Есть, наверное, и новые чистые городские больницы. Я знаю изумительно чистую и весьма доброжелательную московскую 31-ю, но она исключение, прикрывающее своими сверкающими стенами и окнами, как фасад потемкинской деревни, беспробудную серость, нищету и холодную бесчеловечность многочисленных горболов, которым не повезло стать образцово-показательными. Я глубоко благодарна врачам 31-й больницы, они не раз спасали жизнь мне и моим близким. Моей тетушке они не только продлили жизнь, но и дали почувствовать, что ее здоровье дорого другим людям, что многие врачи и медсестры готовы прийти к ней на помощь. Но как жаль, что их больница – парадное исключение из безнадежного будничного правила.

Того, кто смог бы переломить эту жестокую традицию (сегодня бы сказали – больничную жесть), нужно сразу выдвигать на звание «Имя России», слагать о нем легенды, воспевать и увековечивать в народной памяти. Именно этого заслужила Вера Васильевна Миллионщикова и ее помощники-единомышленники, создавшие Первый московский хоспис – этот рай в аду современной медицины. Я никогда не видела Веры Васильевны, но воспринимаю ее как близкого человека, почти родственника, поскольку то, что она создала, мог бы сделать для меня только очень родной человек, с большой любовью пришедший мне на помощь в тяжелейшую пору моей жизни.

Я впервые услышала о Первом московском несколько лет назад от своей дочери – студента-медика, когда она рассказывала, что ее сокурсница работает добровольцем в удивительном месте, где, по ее восторженным словам, «все сотрудники такие живые настоящие люди!». А моя подруга и коллега Маргарита Михайловна рассказывала мне, что подружилась с удивительной сестрой милосердия, утешающей больных в хосписе, который скорее напоминает гостеприимный уютный дом, чем медицинское «учреждение». Духовно же там окормляет больных замечательный отец Христофор, священник РПЦ из англичан, которого я знала еще с 90-х годов. Когда беда пришла в нашу семью, у моей тетушки Риты определили механическую желтуху (опухоль желчного протока), дочка продолжала твердить, что если придется помещать в хоспис, то только в Первый и никуда больше.

Мы встали на учет, когда тетушка еще могла ходить и спокойно поддерживать беседу. Но вскоре ей стало хуже, появилась агрессия и галлюцинации, страх перед лекарствами и теми, кто уговаривает ее принять очередную таблетку. Я была готова к домашнему уходу в привычной доброжелательной обстановке, а перед лицом ее агрессии (ее, которая так меня любит!) оказалась беспомощной и беззащитной. Растерялась и отчаялась, звонила в хоспис по нескольку раз в день, прося совета и поддержки. И всегда получала – и сочувствие, и совет.

Мое первое открытие – в хосписе работает круглосуточная консультация по телефону. КРУГЛОСУТОЧНАЯ. Всем, наверное, знакома ситуация, когда с утра безуспешно набираешь номер справочной службы какой-нибудь городской больницы, начинаешь операцию дозвона за несколько минут до начала их работы, в надежде (после бессонной ночи, полной тревог), что повезет дозвониться первой, предусмотрительно ставишь телефон на автодозвон, но никто не снимает трубку и спустя пятнадцать минут после того, как справочная должна начать отвечать на звонки. А затем еще час с лишним слышишь изнуряюще короткие гудки, как пунктир останавливающегося сердца: нет-нет-нет-нет-нет... Ур-ра! Дозвонилась! Как она? В ответ сухие слова: состояние средней тяжести, температура 37,6. И вновь короткие гудки.

А что ты хотела? Чтобы тебе рассказали, как она спала? Был ли аппетит? О чем разговаривала с врачом или соседкой? Как отреагировала на новое лекарство? Есть ли улучшение? Надежда? Что бы ей принести сегодня вкусненького? Обо все этом мне рассказывали сестры и врачи, когда тетушка уже лежала в хосписе, а я звонила, если не могла в тот день прийти или если не могла заснуть после визита в хоспис и тянулась к телефону, чтобы узнать у врача «как она там». И врачи со мной раз-го-ва-ри-ва-ли. Не брякали в режиме автомата температурный градус и страшную фразу о состоянии невыносимой для меня тяжести, а беседовали как с человеком, рассказывали подробности больничного бытия, утешали и советовали поберечь сердце, выпить успокоительное и постараться заснуть. А можно было оставаться на ночь в хосписе. Посещение больных тоже КРУГЛОСУТОЧНОЕ! Невероятно, но факт.

А я перед сном как молитву читала заповеди матери Терезы (которые она держит в руке, благословляющей сотрудников хосписа, когда они проходят через холл второго этажа (я сфотографировала их на телефон вместе с заповедями хосписа, которые меня тоже очень поддерживали), а затем в десятый раз открывала удивительную книжицу «О хосписе», написанную специально для родственников. В этой книге я нашла любимого митрополита Антония, размышления которого о смерти давно поддерживают меня в болезнях, - там много теплых и мудрых слов о любви и понимании на тяжелом пути ухода из земной жизни в вечность. Более всего меня поразили живые внутренние монологи больного человека и его родственника, представляющие глубокий поток чувств, страхов, сомнений и надежд, скорби и боли... Потом я узнала, что брошюра составлена Нютой Федермессер, президентом фонда «Вера», которая в самые тяжелые дни поддерживала меня советом и вселяла надежду, и я захотела пригласить Нюту рассказать о хосписе в Библейском дискуссионом клубе МГУ, который мы организовали со студентами два года назад. Мы бы назвали тему такой встречи «Библия сострадания», поскольку жизнь в хосписе – это невероятный пример воплощения христианских ценностей, пример, равных которому я не встречала в России.

Сотрудники хосписа (которых хочется назвать служителями) – удивительно теплые, живые души. Их внимание распространяется не только на пациентов, но и на их родственников. Когда моя тетушка впала в крайне тяжелое состояние, похожее на кому, врач Елизавета Александровна (удивительной нежности человек) сказала, что очень важно, чтобы моей тетушке не было ни больно, ни страшно, а потому хорошо бы, чтобы рядом с ней находился близкий человек, поддерживающий ее. «Она может уйти в любое мгновение, - говорили мне, - но она вас слышит, разговаривайте с ней». И я разговаривала, наклоняясь к ее уху, чтобы она лучше слышала, пела молитвы, передавала приветы от родни и подруг, а тетушка в ответ открывала невидящие глаза и пыталась что-то ответить, но не могла.

«Она видит вас, но другими глазами», - услышала я уверенный голос. У кровати стояла статная женщина, излучающая радость и силу. Удивительная Брюнхильда (видимо, из иностранных волонтеров) взяла тетушкину руку в свою, легко и как-то по-детски спросила: «А она любит Бога?». Именно так и спросила. Не «верит ли она в Бога?», как обычно спрашивают по-русски, а «любит ли она Его?». Я вспомнила ироничное замечание К.С. Льюиса о том, что люди сводят веру к допущению того, что Бог существует, будто у Бога нет других дел кроме как просто существовать. И будто достаточно «позволить» Богу существовать, а любить его необязательно.

«Да-да, - с готовностью сказала я, - любит, часто ходила в церковь и всегда молилась. Особенно много заботилась об усопших. Объезжала по нескольку раз в год все родные могилы и любила повторять, что, пока жива, будет хранить память о них». Брюнхильда по пульсу определяла, когда тетушку мучила боль, и я просила сделать дополнительный укол, она утешала меня: и сердце успокаивалось, и давление снижалось. Говорят, что ангелы очень больших размеров и не похожи на тех толстопузиков, которых иногда изображают в церквах и на полотнах картин. Наверное, они такие, как эта радостная великанша. И улыбаются так же, как она.

Ночь, проведенную в хосписе, я буду хранить как откровение о людях и Боге. Медсестра Мила, чудная Мила, всегда входящая в палату с волной заботы о тетушке и обо мне, сразу принесла раскладушку и чистое белье, а утром два молодца по ее просьбе принесли мне большое уютное кресло, в которое она положила два пледа: «Вы простужены: одно вам под спину, чтобы не дуло, а второе на ноги». Простая, обыденная, как я потом поняла, по меркам Первого московского вещь – раскладушка и чистое белье для родственника - на меня произвела впечатление манны небесной. Кресло с пледами вызвало слезы благодарности. Но чудеса продолжались. Это была ночь чудес. Райская ночь в аду нестерпимой боли за тетушку и мучительного страха потери. Когда разносили ужин, то меня настойчиво усадили за стол, и я оценила по-домашнему приготовленную еду, которой поддерживали меня в течение последней недели. Спасибо, родные мои. А ночью дежурный врач дважды поила меня горячим чаем, трогательно уточняя, добавить ли в чай сахар и лимон(!). «Где я?», - думала я. Может быть, мы вместе с тетушкой уже в раю?»

Нет, мы были не в раю, конечно, но именно в ту ночь я поняла, что Первый московский хоспис – это преддверие рая. Граница двух миров, река Стикс, через которую нужно переплыть, не потонув в ее быстром течении, удержаться на плаву и научиться видеть берег другой жизни. Христианский Харон-перевозчик протянул нам с Ритой свою руку в первый же день. Он появился в женском обличии в холле хосписа, когда я сидела без сил в кресле в окружении райских птиц и золотых рыбок, а черепахи вытягивали шею, предлагая мне опереться на их твердые спины. Я же была сломлена и с плачем взяла за руку проходящую мимо «женщину в белом». И услышала в ответ: «Успокойтесь. Господь здесь рядом с вами. Я сейчас подойду к вашей тетушке. Как ее зовут?». Так в мою жизнь вошла духовная хранительница хосписа. Она будет молиться о моей тетушке во время причастия вместе с о. Александром и о. Христофором, принесет ей святой воды и просфору, утешит ее доброй тихой беседой, после которой тетя Рита с удивлением спросит: «Лена, а ты знаешь, где я? Я здесь в Царстве каком-то». Так и скажет – в Царстве. При этом ей будет казаться временами, что она дома, потому что люстра в палате похожа на ее собственную и холодильник похож на тот, с которым она прожила многие годы. Это напомнит мне слова праведника о том, что в этом мире мы все гости, дом же наш на Небесах.

А сестра милосердия проведет со мной всю ночь: мы пропели «Канон на исход души», а затем она читала из своего личного молитвенника проникновенные слова, которые утишали боль и скорбь, рассказывала об о. Александре Мене и об о. Софронии (Сахарове). Я не встречала прежде человека, у которого был бы столь яркий дар видеть в страдании и смерти преображение, воскресение к новой жизни. Это было поразительно: она повторяла, что Маргарита сейчас переплавляется в новое, более совершенное существо, что это очень важный таинственный процесс, в котором она ведома самим Богом, что я не должна «бежать впереди Бога», а доверить тетушку Ему, следуя за ними, поскольку процесс преображения души очень сложный и хорошо, когда он проходит медленно, постепенно вводя душу в вечность. Под утро она подошла к тетушке и тихо сказала: «Посмотри, Ленуша, как она помолодела!». Это было для меня откровением. Оказывается в этих муках, в этом умирании можно увидеть обновление человека, его преображение. Эти идеи были давно мне известны как идеи, но я впервые пережила их, смогла увидеть новую нарождающуюся жизнь во тьме умирающей ветхой старой. Лучи этой новой жизни светились в самой сестре. «Это рай в аду», - сказала я. «Нет, не в аду. Наша жизнь не ад, а чистилище», - поправила она.

Конечно, не ад, а смешение ада и рая, в хаотичном переплетении которых каждый выбирает одно их двух и взращивает свой ад или свой рай в душе и вокруг себя. Библейским образом рая стал сад Эдем, в котором Бог поселил Адама и Еву. Хоспис окружен чудным садом, задуманным и выращенным с большой любовью, в детском духе радости и игры. Потешные деревянные фигурки кажутся живыми, а платье на женской фигуре (которую язык не поворачивается назвать чучелом) я бы с удовольствием носила. Это не просто сад, но и огород, с которого нас угощали отменными помидорами. А между цветами, капустой и скамейками резвятся милые котята, которых заботливо пасет кошка-мама. И сам хоспис подобен саду: его украшают картины и скульптуры, он увит виноградом снаружи и цветами внутри, при входе вас встретит пение птиц и ласковая музыка, просторные палаты похожи на домашние гостиные, в центре которых необычайно домашний круглый (!) плетеный стол, окруженный по-дачному уютными плетеными стульями. Помните, как трудно найти вазу для цветов, которые мы приносим в больницы своим родным? Я обычно ношу с собой ножницы, чтобы отрезать горлышко у большой пластиковой бутылки (такие можно найти в больничном туалете и у мусоропровода) и поставить в нее цветы. Но такая «ваза» может легко опрокинуться на тумбочку и залить водой постель, которую потом будет трудно поменять. В хосписе можно выбрать вазу себе по вкусу, а также, кстати, можно разогреть принесенную из дома пищу, приготовить себе чай или кофе, позвонить по городскому радиотелефону прямо из палаты и самому взять чистое белье из шкафа, при этом вам посоветуют выбрать цветное белье, потому что белое может действовать на больных угнетающе!

В Первом московском существует только один строгий запрет – на «материальное стимулирование сотрудников хосписа». Об этом запрете написано на листке, который висит при входе в каждую палату. О недопустимости каких-либо приношений меня предупредили и в выездной службе, когда я обратилась туда с вопросом, платным ли является хоспис, чем рассердила дежурную, которая вдвойне огорчилась, когда узнала, что ложную информацию о платных услугах я получила от врача-онколога. Так я узнала, что у хосписа есть завистники и клеветники, о которых предупреждала мать Тереза: «Если делаешь добро, люди обвинят тебя в затаенной корысти, и все же твори добро!». Взращивай цветы добра в своей душе и сей их семена вокруг себя, как делают в Первом московском.

С цветами связано еще одно открытие, которое подарил мне хоспис: цветы излучают силу и ею поддерживают нас, они будто протягивают нам руки из вазы, подхватывая нас на руки. Да-да. Моя тетушка очень любила цветы. Она жила одна и воспринимала свои многочисленные цветы как членов семьи: разговаривала с ними, переносила с места на место, жаловалась им на жизнь, радовалась их цветению и плакала над зачахшими горшками. Я всегда привозила ей букеты цветов: она любила гвоздики и хризантемы, а за розы на меня ворчала, потому что они долго не стояли, что очень ее удручало. Она любила цветы-долгожители. Сначала моя ученица Верочка и подруга Маргарита (которая провела со мной три недели в хосписе) привезли тетушке разноцветные гвоздики, затем сестра привезла георгины, мы по очереди старались сделать так, чтобы на круглом столе всегда стояли свежие цветы. Когда же тетушке стало совсем плохо и она физически не могла видеть цветы, ваза на столе опустела и однажды, войдя в палату, я почувствовала, что мне не за что ухватиться, что посреди палаты нет какого-то стержня, который давал мне силы, когда я прежде входила в нее. Не было цветов! Я ощутила этот провал физически. Пошла, накупила гвоздик, поставила на стол, и они тут же протянули мне свои «руки». Хотите верьте, хотите нет: это «чудо о цветах» тоже произошло в преддверии рая, что у метро «Спортивная» в Москве.

Об уходе тетушки мне сообщили сестра милосердия и дежурный врач, которые принимали нас в первый день в хосписе и провожали из него в день последний. Незадолго до этого мне стали говорить, что мое присутствие волнует тетю Риту, она будто что-то хочет мне сказать, но не может, а потому не может и успокоиться. Я была в смятении, не знала, сидеть ли у ее кровати или уйти домой. В тот последний день в палату мы вошли втроем. На соседней кровати лежала пожилая женщина Софья, мы звали ее Сонечкой. Она была самой тихой в палате, почти всегда спала. Иногда я ее кормила, и она слабым жестом, почти беззвучно, давала понять, что насытилась. В тот последний день она встретила нас неожиданно громким вопросом, полным недовольства: «Вы зачем пришли?». Я стала объяснять ей, что мы пришли к тетушке. Она опять подозвала нас, и на вопрос моей подруги «Что вы хотите, Сонечка? Попить?» строго ответила: «Я хочу, чтобы вы ушли». Я вспомнила слова, сказанные мне утром того же дня: «Вы должны ее отпустить. К Богу». Мы попрощались с тетей Ритой и ушли. Через несколько часов она ушла к Господу.

Мы вскоре приехали, нас тут же провели в комнату для прощания, где Риточка лежала на низкой кровати, а сестра милосердия молилась за упокой ее души. В эту горькую ночь я чувствовала особое тепло и заботу: меня прямо подхватили под руки при входе в хоспис, сразу накапали корвалола, в словах и лицах было неподдельное живое сострадание. Добрейшая медсестра Оксана была рядом и на прощание со слезами за что-то благодарила меня. Да что вы, Оксаночка! Это от меня вам и всем-всем-всем: Вере Васильевне, Нюте, Светлане Борисовне, Фредерике, Елизавете Александровне, Карине Османовне, Миле, Наташе, Насте, Руслану и многим другим, кто окружил мою тетушку вниманием, теплом и непрестанной заботой, – низкий поклон!

И прошу прощения. В ту ночь перед уходом я захотела поклониться кровати, на которой уходила моя тетушка. Мне разрешили, но Оксана предупредила, что мое появление в палате в черной одежде может смутить дочку другой больной женщины, оставшуюся там на ночь. Но я поступила эгоистично, все-таки вошла в палату. Мне очень хотелось приложиться к той постели как к плащанице распятого Христа. Я не сумела в тот момент подумать о другом человеке. Простите меня. Мы с дочерью были рядом с Ритой в первые часы, когда чувствуешь, что душа еще здесь, рядом, будто обнимает тебя. Сестра милосердия читала молитву, в которой звучали мои собственные переживания и образы. Я попросила переписать ту молитву для меня. Она пришла через два дня на Чистые пруды в храм Феодора Стратилата, где отпевали тетушку, и принесла написанную от руки свою молитву, добавив: «Если придется провожать меня, то – этой молитвой».

Вечная память моей Маргариточке (так она сама себя называла) и многая лета родной сестре милосердия (пожелавшей остаться безымянной) и всем служителям Первого московского!