Эпитетов "великий" и "гениальный" Алексей Герман дождался еще при жизни. Поэтому говорить сегодня о "траурной экзальтации" не приходится. И он нес эти навязанные ему регалии с большим спокойствием и достоинством. Именно потому, что они были для него не столько тяжелыми и неуклюжими орденами или скипетрами, а скорее повседневной одеждой. Не просто повседневной - рабочей.

Он и сам вполне, как мне кажется, знал себе настоящую цену, а потому был совершенно беспощаден к себе как к мастеру. Он знал, что не имеет права на проходной кадр, на кляксу, на то, что "гениальность" все спишет.

Мне-то как раз не так важно, был ли он гениальным художником. Гениальные есть и без него. Для меня гораздо важнее, что был он, пожалуй, самым близким мне киномастером.

Недавно я спросил у знакомого кинорежиссера, существует ли в современном киноведении такая категория, как интонация. Применительно именно к кино. Он ответить затруднился, сказав лишь, что, возможно, и есть, но он лично никогда с этим не сталкивался. Не знаю, есть ли в киноведении такая категория, но именно германовская интонация отзывается во мне как в зрителе как больше ничья.

Мне и вообще в жизни везет, я считаю. А отдельным своим везением я считаю то, что успел с ним познакомиться. И, кажется, чуть ли первый вопрос, который я ему задал, был таким. Как это так получилось, спросил я, что ленинградский мальчик из благополучной писательской семьи сумел угадать ощущения другого мальчика, москвича, моложе его лет на десять, в те самые мартовские дни 53-го года, снятые им в "Хрусталеве". Как это он так сумел увидеть московские тусклые фонари, дворы и сугробы моего детства? Как удалось ему увидеть эти фонари и сугробы с небольшой высоты маленького московского близорукого мальчика в вытертой цигейковой шубке и заледеневших варежках, то есть меня? Откуда он знает об этом коммунальном скученном надышанном тепле? Где он мог слышать это постоянно взвинченное, но все равно счастливое для ребенка кухонное многоголосье? Где он видел эту жизнь, состоящую из бестолковой и бесформенной толкотни, суетливой беготни и судорожных завихрений пара, в которых, между тем, волей большого художника тихой, но властной нотой обозначались четкий ритм и безукоризненный порядок?

Он ответил как-то настолько уклончиво, что я даже не запомнил, что он сказал. Впрочем, я его понимаю - на такие вопросы определенных ответов не бывает.

Он, как известно, работал тяжело и мучительно, с огромными паузами между фильмами. Но в его случае эти паузы были не менее значительны и трагедийны, чем и сами его шедевры. Каждый из его фильмов таким образом аккумулировал в себе и всю ту энергию, которая накапливалась годами его наполненного смыслом молчания.

Существуют люди (и Герман из их числа), чье даже просто физическое существование в одном с тобой пространстве и времени оправдывает и очеловечивает и наше существование. И чей уход пробивает в пространстве и времени настолько гигантскую озоновую дыру, что залатывать ее приходится долго, усилиями не одного поколения.