Последние много лет я занимаюсь (пытаюсь заниматься) правами заключенных, последние три года (с ноября 2016-го по октябрь 2019-го) я в качестве члена ОНК ходила по петербургским тюрьмам, разговаривала с заключенными и сотрудниками и писала об этом.

В 2016 году я формулировала свою задачу на ближайшие три года так: шастать и трепаться. Регулярно ходить в закрытые учреждения и писать о том, что я там вижу. Мне казалось, что реальность внутри тюрем намного хуже реальности снаружи. И что такое возможно только благодаря герметичности, а значит, любое нарушение герметичности улучшит тюремную жизнь.

Наверное, это была правильная идея (и если бы у меня была возможность внести только одно небольшое изменение в правила внутреннего распорядка СИЗО и колоний, я бы добавила именно неотъемлемый доступ заключенных к интернету или хотя бы телефону). Но за три года реальность в стране стала ближе к тюремной. Это, наверное, привело к смене интонации и адресата. Или, во всяком случае, добавлению новых: "если не можете изменить - свидетельствуйте".

Думаю, что переломным моментом здесь (как и во многом другом для меня) стало дело "Сети": тот день-вечер-ночь-утро, когда мы, использовав все имеющиеся возможности, в том числе публичные, не смогли добраться до Игоря Шишкина и остановить его пытки. Мы писали и говорили, а журналисты публиковали следующую несложную мысль: “Мы сегодня в процессе безуспешных поисков Игоря Шишкина снова зашли к Виктору Филинкову. Филинков рассказал, что сотрудники ФСБ 5 часов пытали его в лесу электрошокером. Мы видели следы на теле Виктора. Игорь Шишкин сейчас в руках сотрудников ФСБ, похитивших его накануне во время прогулки с собакой. К нему не удалось попасть ни членам ОНК, ни адвокату. Есть все основания полагать, что его пытают прямо сейчас”.

У заключенных практически нет возможности влиять на действия государства - только самые крайние вроде голодовки (но и то без гарантированного эффекта). Но и у гражданского общества (на свободе) этих возможностей не сильно больше. Поэтому посылать сигналы SOS обществу, которое помочь не может, - не очень-то полезное, а возможно, и вредное занятие.

Мы написали (сначала не понимая, что делаем, и рефлекторно собирая информацию и фиксируя, а потом вдруг поняв и доделав) два заключения о пытках УФСБ: одно про пытки Виктора Филинкова и Игоря Шишкина, второе - про шесть разных дел, в которых сотрудники УФСБ применяли пытки. В заключениях мы постарались аккуратно собрать всю имевшуюся информацию и документы, в том числе подробные рассказы тех, кого пытали.

Мы с Катей Косаревской не первые, кто стал использовать мандат ОНК для этого жанра: челябинские коллеги в 2015 году так озаглавили свой доклад, посвященный пыткам в копейской колонии и подавлению мирной акции протеста заключенных в 2012 году: “Копейск: для будущего Нюрнберга и современных правозащитников".

Мне даже сейчас, спустя полтора года, не до конца понятно, зачем мы составляли те документы о пытках. Хотя уверенность в том, что это именно то, что мне надо (было? будет?) делать, у меня есть. Но, наверное, чтобы делать осмысленное и дальше, полезно было бы понимать точнее.

Пока все объяснения, которые у меня есть, - заемные, прочитанные еще в школе. Вот Виктор Клемперер в своем дневнике, который он вел, живя в Третьем Рейхе, шутит, что он держится за этот дневник так же, как канатаходец держится за палку, с помощью которой балансирует. Вот кто-то из биологов пишет, что крысам, которых бьют током, рекомендуется грызть палочку, чтобы была иллюзия контроля над ситуацией. А вот я читаю дневник Анны Франк и удивляюсь, что она погибла: кажется, что такие тексты защищают.

Может быть, ощущение уверенности возникает от того, что мы участвуем (участвовали?) в механизме, позволяющем человечеству выживать - периодически приходить в себя, ужасаться совершенному, вырабатывать правила, которые должны защитить от повторения варварских актов, возмущающих совесть человечества, и несколько десятков лет, пока ужас не пройдет, действительно их соблюдать (а может быть, и не от этого).