Жил на свете литератор Николай Алексеевич Полевой. Он издавал журнал "Московский телеграф". В нем еще Пушкин одно время печатался. И называл "Телеграф" лучшим русским журналом. Потом они с Полевым, правда, поссорились.

Полевой был прирожденным журналистом и издателем. Выпускать журнал в николаевской России было мудрено. В цензуру обычно посылалось втрое больше материалов, чем могло поместиться в номере: никогда не угадаешь, что взбредет в голову цензору. Допекали Полевого и конкуренты - так называемая монополия, то есть Булгарин с Гречем. Монополией они назывались потому, что пользовались исключительным правом публиковать политические новости. Эксклюзив, сказали бы мы сегодня. С публикой тоже не все было так однозначно, как мы привыкли думать: мол, правительство душило свободное слово, а общество, конечно, этого слова жаждало. На самом деле общество было, как писал вожак русских западников Тимофей Грановский об атмосфере николаевского царствования, "притеснительнее правительства".

Посему пресловутое Третье отделение не имело недостатка в доносах бдительных читателей и коллег-журналистов. О Полевом сообщали, что он опасный якобинец и один из недобитых декабристов. В его публикациях выискивали материализм и сочувствие европейским революциям, а также американцам, вздумавшим учинить у себя республику. "Вообще дух сего журнала есть оппозиция, - уведомлял власти предержащие один из доносчиков, - и все, что запрещается в Петербурге говорить о независимых областях Америки и ее героях, с восторгом помещается в "Московском телеграфе".

По словам историка русской литературы и цензуры Михаила Лемке, представители "железного николаевского режима" порой имели на свободу печати "более либеральный взгляд, чем некоторые писатели и ученые".

Особенно же опасным врагом Полевого был министр просвещения Уваров. Он неутомимо писал на высочайшее имя доклады о возмутительном журнале и подсовывал императору самые крамольные публикации - например, статью о Наполеоне, оскорбительную, на его взгляд, для чести русских. Николай прочел и наложил резолюцию: "Я нахожу статью сию более глупою своими противоречиями, чем неблагонамеренною... Полевому объявить, чтоб вздору не писал: иначе запретится его журнал". Однако же не запрещал.

При таких условиях Полевому был необходим административный ресурс, защита от нападок. Он обрел его в лице начальника московского округа Корпуса жандармов генерала Волкова. Тем не менее ради спасения журнала ему приходилось постоянно лавировать между Сциллой общественного мнения и Харибдой охранительных органов. "Достаточно внимательно изучить его журнал, - пишет Лемке, - чтобы видеть, какую массу компромиссов Полевой делал не только для власти, но и для более широкого уловления подписчиков. Человек искренний и глубоко ненавидевший современный ему родной политический строй не писал бы того, что писал Полевой в случаях, когда приходилось спасать корабль от нападения пиратов. Это могло делать только внутреннее двуличие".

И все же спасти журнал ему не удалось. В 1834 году (генерал Волков к этому времени уже умер) поэт и драматург Нестор Кукольник издал драму "Рука всевышнего отечество спасла" - о том самом событии, которое в России сегодня отмечается как главный государственный праздник, День народного единства. Полевой подверг сочинение Кукольника сокрушительной критике. "Как можно столь мало щадить себя, - восклицал в своей рецензии Полевой, - столь мало думать о собственном своем достоинстве! От великого до смешного один шаг. Это сказал человек, весьма опытный в славе" (и тут Наполеон!).

Сдав рецензию в набор, Полевой поехал по делам в Петербург и попал в Александринский театр на спектакль по пьесе Кукольника. Он сразу же понял, что допустил роковую ошибку. Драма была поставлена с необыкновенной помпой, постановка обошлась казне в 40 тысяч рублей. "Самая блистательная публика наполняла ложи и кресла, - писал брат Николая Алексеевича Ксенофонт, в чьем изложении известны дальнейшие события. - Зала потрясалась от рукоплесканий".

Император со свитой удостоил посещением первый же спектакль и изволил аплодировать. Кукольниковская версия воцарения дома Романовых стала канонической.

В антракте Полевой встретил "одного из влиятельный друзей", как выражается мемуарист (Лемке считает, что это был начальник Третьего отделения Бенкендорф, благоволивший к Полевому). Узнав, что Полевой написал зубодробительную рецензию на Кукольника, влиятельное лицо буквально умоляло его отозвать этот текст - "иначе вы навлечете страшные неприятности!". Полевой наутро написал брату, оставшемуся на хозяйстве в редакции, чтобы тот вынул рецензию из номера, но было уже поздно - журнал уже был отправлен подписчикам. Полевой понуро вернулся в Москву, ожидая расправы. Она не замедлила.

Уваров поспешил к царю с очередным докладом о необходимости запретить "Московский телеграф". Он писал, что журнал давно уже "наполнялся возвещениями о необходимости преобразований и похвалою революциям". Предвидя возможные возражения, Уваров наносил упреждающий удар: "Время от времени встречаются в "Телеграфе" похвалы правительству, но тем гнуснее лицемерие".

Николай и тут не принял никакого решения. Он велел Бенкендорфу вызвать Полевого в Петербург, с тем чтобы он имел возможность лично ответить на обвинения Уварова. Бенкендорф устроил встречу Полевого с Уваровым у себя дома. "Тут дело идет не о литературных достоинствах сочинения, - выговаривал министр издателю, - а о противоречии вашем общему патриотическому чувству, которое возбуждает драма Кукольника. Вы как русский не должны были чувствовать иначе, нежели все самые возвышенные патриоты". "Я ничего и не писал против патриотических чувствований, - возразил Полевой, - а указывал только на недостатки сочинения, которое может возбуждать патриотический восторг и вместе с тем быть неудовлетворительно как произведение литературное и поэтическое". "Но, осуждая его, вы охлаждаете общее впечатление", - строго заметил министр.

За первой встречей последовала вторая. На обеих министр листал тетрадь с выписками из "Телеграфа", Полевой оправдывался, а Бенкендорф слушал и мотал на ус. Не удовлетворившись этими дискуссиями, Полевой вручил Бенкендорфу и свое письменное объяснение, в котором писал: "Готов сознаться в ошибке. Но смею уверить всем, что есть для меня святого и драгоценного, что никогда в мысль мне не приходило, что-либо предосудительное против похвальной патриотической цели автора. Душевно радовался я потом, что каждое слово, близкое родного всем нам чувства к царю и отечеству, доходило до сердец зрителей..."

Объяснения не помогли. Полевому велели, не объявив никакого решения, отправляться восвояси. Ему дали подготовить новый номер журнала, но когда он обратился в цензурный комитет за разрешением на выпуск его в свет, ему сообщили, что "Телеграф" запрещен и номер подлежит конфискации.

Можно было бы бы написать, как принято в таких случаях, что все совпадения в этой истории с современными реальными лицами и сюжетами являются случайными. Но боюсь, что в русской журналистике они не случайны, а закономерны.