Елена Боннэр на похоронах Андрея Сахарова. Фото Дмитрия Борко

Чудо по нынешним временам: Елена Боннэр – в титульных новостях воскресных федеральных телеканалов. И все как положено. Печальный голос диктора, фотографии, видеосъемки, живой голос Елены Георгиевны – низкого тембра, медленный, очень внятный, незабываемый. Краткая биография: тяжелое ранение на войне, академик Сахаров, любовь, диссидентство, ссылка, возвращение в Москву. Тут биография кончается, и это тоже почти правда. После смерти Андрея Дмитриевича она создавала Музей его имени, писала книги, вновь занималась правозащитой, но в сущности разделила судьбу покойного мужа.

Он был забыт вскоре после смерти. Она была забыта при жизни. По одной простой причине: в новой России, едва началась первая чеченская война, диссидентство снова было практически приравнено к измене родине. Разве что приговоры старым правозащитникам выносились помягче: не лагерь, не ссылка, но забвение и "черные списки". Для того чтобы про Елену Боннэр вновь заговорили на Первом, РТР и НТВ, она должна была умереть.

...Тогда, в 95-м, когда мы познакомились, меня поразила музейная тишина ее квартиры на Чкалова. Каждая вещь в доме выглядела как экспонат, начиная с бесконечных фотографий, заполнивших книжные полки. Почти всюду они были вдвоем на этих снимках – веселые, счастливые, печальные, созданные друг для друга. Смерть на фоне любви выглядела досадной, бессмысленной несправедливостью.

Впрочем, Елена Боннэр была совсем не похожа на придавленную горем вдову. Одиночество заполнялось хлопотами. Добыванием квартиры для старой диссидентки Мальвы Ланды. Изучением партийно-гэбешных архивов, посвященных ей и Сахарову (знать бы Андропову, одному из самых активных сочинителей этих документов, кто их вскоре откомментирует). Организацией гуманитарной помощи детям – сиротам Карабаха. Попытками примирить ингушей с осетинами. А также Гайдара с Явлинским, что было ничуть не легче. "Если наши мальчики-демократы, – говорила она, требуя запечатлеть эти слова в интервью "Огоньку" крупными буквами, – не перестанут играть друг с другом в детскую игру "Зарница", то они погубят и себя, и страну".

И уже тогда, в прошлом тысячелетии, она осознавала, что "мальчики", как и власть, едва ли прислушаются к ее словам.

Наверное, это было мучительнее всего: с ее мужеством, умом, темпераментом бессильно наблюдать, как страна медленно и неотвратимо вновь погружается в авторитарное болото. Как демократы, увлеченные своими разборками, бездарно упускают власть. Как вместе с войной непоправимо дичает общество. Как на российский трон внезапно взбирается человек из толпы топтунов, годами отравлявших жизнь ей и Сахарову. Как быстро эта власть перенимает стиль и повадки той, что, казалось, навсегда сгинула вместе с нерушимым Союзом. В том числе и глухую ненависть к ней, Елене Боннэр, которую в ЦК и ГБ, судя по тем же приоткрытым архивам, считали куда более страшным врагом, нежели самого академика.

И выходило, что все усилия были напрасны. Все письма протеста, голодовки, статьи и книги, и даже тот миг торжества, когда они вдвоем, победители и триумфаторы, возвращались из горьковской ссылки. И все надежды шли прахом, и родной дом, в котором она избывала одиночество, становился чужим, и бостонская добровольная ссылка диктовалась уже не только возрастом и болезнями, а чувством тотальной безнадеги. И оставалось лишь с грустью констатировать: "Наш проигрыш серьезен". И вежливо просить: "Причислите меня к тем, кто... придет на Пушкинскую. Считайте, что я пришла туда, опять спасать родину, хотя ноги не ходят".

В эти дни она снова вернулась домой. Шутка ли: главная новость на гостелеканалах не про Путина-Медведева, а про нее, про ее жизнь и смерть. Причем эта жизнь, даже в официозной биографической справке, выглядит подвигом, каким она и была на самом деле. А смерть в далекой Америке – горестным упреком стране, где Елене Георгиевне Боннэр не было места, кроме могилы на Востряковском кладбище, рядом с мужем. Туда она и вернется, ибо вечному нашему забвению противостоит только вечная память.