В день, когда белорусский суд приговорил к 15-дневному аресту активиста оппозиционной организации "Молодой фронт" Владимира Еременка, пытавшегося облить валерьянкой главный памятник Ильичу в центре Минска и привлечь к любимому постаменту кошачью армию, митрополит Иларион, возглавляющий РПЦ за границей, обратился в Следственный комитет России с просьбой проверить на экстремизм ленинские произведения, переполненные, между прочим, ругательствами, проклятиями и человеконенавистническими призывами.

Я совершенно не сомневаюсь, что Александр Бастрыкин, как и любой выпускник советского вуза, вынужденный штудировать весь этот кошмар, знает нужные цитаты наизусть и даже проверять ничего не должен. Но в частном определении, касающемся жителя Мавзолея, сомневаюсь. Мне кажется, на постсоветском пространстве посадить человека в кутузку за валерьянку на ленинском постаменте гораздо проще, чем признать, что тот, кто на этом постаменте стоит, не самый человечный человек, а заурядный вурдалак.

Михаил Гефтер когда-то написал знаменитую статью "Сталин умер вчера" - впрочем, за годы, прошедшие после ее публикации, мы уже привыкли к тому, что Сталин не умер вовсе и всякий раз оживает, когда хочется поговорить о «твердой руке» или подменить трагическую и кровавую историю Второй мировой глянцевым политруковским мифом о Великой Отечественной. Но Сталин – он хотя бы разделяет людей на тех, кто хочет вперед, и тех, кто толкает назад, на тех, кто понимает, в каком кошмаре мы жили все десятилетия коммунистической диктатуры, и тех, кто за этот кошмар отчаянно цепляется. Всякое появление памятника Сталину шокирует общество, хотя еще несколько десятилетий назад от этих памятников не было спасения. А Ленин?

А Ленин стоит повсюду – обливай его валерьянкой или не обливай. Именно эти памятники – а вовсе не разговоры о европейской интеграции или особом пути в никуда, цветные революции или Болотные площади - отделяют наш мир от цивилизации свободных людей. Можно, конечно, утверждать, что Ленин здесь ни при чем, что это просто архитектурное недоразумение, – но ведь он стоит же, и ничего с ним не сделается. Ленин стоит и в самом центре Москвы, притаившись за памятником Долгорукому, и на Октябрьской площади, в самом центре уродливой псевдореволюционной конструкции, – и никакой Ельцин, никакие демократы, охотившиеся за Дзержинским и Свердловым, его не отыскали, будто и не нужен он им был.

Ленин стоит в самом центре Киева, местные коммунисты его охраняют как национальное достояние, и никакой Ющенко, даром что добился изгнания с постаментов мелких князьков Косиора или Чубаря или присвоил звание Героя Бандере, его не одолел. Ленин стоит в центре Минска, и кошачье прикосновение к нему опасно, потому что Лукашенко опять решил сделать из него идола на черный день. А сколько еще этих Лениных в больших и малых городах, то возвышающихся рядом с бывшими обкомами, то кокетливо отодвинутых в сторону монументом какого-нибудь князя, но все еще дышащих, все еще обозревающих пространство, все еще напоминающих: свобода здесь и не ночевала.

Мимо Ленина, создавшего партию разрушителей церквей, ходят люди с хоругвями – и ничего, не крестятся в испуге. Мимо Ленина, уничтожившего свободу печати, пробегают либералы и диссиденты, привыкшие рассматривать его как часть пейзажа. Никто не думает, что его можно будет когда-нибудь одолеть, он бессмертен, оттуда, где он остался после краха своего безумного государства в 90-е, его уже не выковырять, никакой митрополит не поможет, осталось разве что разливать валерьянку – и десять капель себе.

Надежда на то, что поколение, воспринимавшее Ленина как икону, сменят свободные люди, смешна – в тени этих памятников не рождаются и не воспитываются свободные люди. Именно поэтому озлобленный какой-нибудь "Единой Россией" или Партией регионов народ голосует за коммунистов, ходит на "русские марши" или поддерживает социал-националистов из украинской "Свободы". Ленину удалось самое главное – искоренить в обществе чувства взаимоуважения и ответственности, заменив их площадными проклятиями в адрес тех, кто не с нами и тех, кто он нас отличается. Он просто не умер.