Помню мартовский день 1966 года - москвичи прощаются с Ахматовой (на другой день с ней будут прощаться в Ленинграде). Гражданская панихида идет во дворе морга Института Склифосовского: крохотная комната, выделенная для установки гроба, вместить собравшихся заведомо не может.

Грязный мартовский снег растоптан большой молчаливой толпой. И по разным концам большого двора возвышаются над толпой два разных, но неуловимо сходных человека: глубокие складки на обугленных лицах и взгляд, про который принято писать "будто видящий перед собой то, чего не видят другие". Это гордость русской литературы. Как часовые, стоят, обнажив головы, два высоких, на голову выше остальных, зэка - Юрий Домбровский и Варлам Шаламов. За спиной у каждого около двадцати лет лагерей и ссылок.

И у самого Шаламова сохранилась запись об этом дне – о том, как 500 человек "втиснуты в морговский двор".

Сериал "Завещание Ленина", снятый к столетию со дня рождения Варлама Шаламова, - быть может, самый адекватный содержанию серьезный телефильм последних лет.

Жесткость. Ориентация на факт, фактичность - безо всяких сантиментов, без красот. Наше прошлое - российский ХХ век, старательно затираемый, замазываемый в последние годы, - вздыбливается с телеэкрана в своей жестокой наготе.

Эта нагота - важнейшее свойство и достоинство телефильма по прозе Шаламова.

Сам он писал: "Проза будущего кажется мне прозой простой, где нет никакой витиеватости, с точным языком, где лишь время от времени возникает новое, впервые увиденное - деталь или подробность, описанная ярко".

Какая тут витиеватость, когда дай Бог уложить в слова то, чему почти невозможно поверить, если самому не быть свидетелем, очевидцем - кем и был Шаламов в течение долгих лет. Вот сегодня многие уже и не верят.

После чтения в рукописи окончания романа "Доктор Живаго" Шаламов, указывая автору на ошибки в описании не виданного, к счастью, Пастернаком советского концлагеря, описывал его реальность: "Белая, чуть синеватая мгла зимней 60°-й ночи, оркестр серебряных труб, играющий туши перед мертвым строем арестантов. Желтый свет огромных, тонущих в белой мгле, бензиновых факелов. Читают списки расстрелянных за невыполнение норм.

Шестнадцатичасовой рабочий день. Спят, опираясь на лопату, - сесть и лечь нельзя. Тебя застрелят сразу... И возвращение в лагерь, в т.н. "зону", где на обязательной арке над воротами по фронтону выведена предписанная из приказа надпись: "Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства". Тех, кто не может идти на работу, привязывают к волокушам и лошадь тащит их по дороге за 2-3 километра".

Упоминается и ворот у штольни, и бревно, которым его вращают, - "семь измученных оборванцев ходят по кругу вместо лошади. И у костра - конвоир. Чем не Египет?".

Но главное, пишет Шаламов, не в этом, не в этих столь памятных ему картинах, "а в растлении ума и сердца, когда огромному большинству выясняется день ото дня все четче, что можно, оказывается жить без мяса, без сахару, без одежды, без обуви, а также без чести, без совести, без любви, без долга. Все обнажается, и это последнее обнажение страшно".

Сценарист и режиссер будто следовали этим представлениям Шаламова. В фильме много беззвучных кадров - они соответствуют простоте языка его прозы. Бесконечное поле с кольями, воткнутыми в снег над телами погребенных, - вместе со всем неосуществленным, что могло бы составить славу родины. Камера ведет наш взгляд по полю, оно все расширяется, расширяется под невыносимо-точные звуки музыки. Ведь этими кольями были утыканы - наяву, не в воображении сценариста и режиссера - сотни километров заснеженных пространств необъятной страны. Шаламов считал, что там, под снегом, остались 12 миллионов. Неужели те полстраны, которые готовы сегодня снова славить Сталина, совсем забыли своих невинно погубленных соотечественников? И не жалеют их? Не скорбят, вспоминая о содеянном - не где-то, не кем-то, а у нас, нашей властью и ее приспешниками?

Фильм показывает - зримо, притиснув картины к нам впритык, - как ежедневно, ежечасно у человека отнимается, съедается кем-то ненасытным единожды ему данная жизнь.

Один из эпизодов фильма совпадает (как, собственно, и все остальные) с реальным эпизодом. Он описан в рассказе-мемуаре "Надгробное слово".

"Умер экономист Семен Алексеевич Шейнин, добрый человек. Он долго не понимал, что делают с нами, но в конце концов понял и стал спокойно ждать смерти. Мужества у него хватало".

Шаламов неожиданно получил посылку - бурки. "Я понимал отлично, что бурки украдут, отнимут у меня в первую же ночь. И я их продал, не выходя из комендатуры, за сто рублей десятнику". И купил целый килограмм масла, а также хлеба - "и побежал к Шейнину - мы жили в разных бараках - отпраздновать посылку... Семен Алексеевич взволновался и обрадовался.

- Ну, как же я? Какое я имею право? - бормотал он, взволнованный чрезвычайно. - Нет, нет, я не могу...

Но я уговорил его, и, радостный, он побежал за кипятком.

И тотчас я упал на землю от страшного удара по голове.

Когда я вскочил, сумки с маслом и хлебом не было. Метровое лиственничное полено, которым меня били, валялось около койки. И все кругом смеялись. Прибежал Шейнин с кипятком. Много лет потом я не мог вспомнить об этой краже без страшного, почти шокового волнения. А Семен Алексеевич - умер".

Этот смех то и дело слышится со страниц Шаламова - смех мерзких людей над погибелью (нередко их руками или при их помощи осуществляемой) людей достойных и ни в чем не виновных.

"Рютин? Одевайся". Смерть пришла в барак за человеком в лице "кого-то кожаного, пахнущего бараном". А человек еще не понимает. Тот обыскивает его скудные вещи и откладывает в сторону шахматы. А обреченный объясняет, что это его, это собственные, что он за них платил деньги.

"- Ну и что ж? - сказала овчина.

- Оставьте их.

Овчина захохотала. И когда устала от хохота и утерла кожаным рукавом лицо, выговорила:

- Тебе они больше не понадобятся".

Этот - именно этот! - смех несется сегодня с анонимных интернетовских форумов.

Мы не подвели итогов своего ХХ века. Не издали государственного вердикта - считать преступлением расстрелы 20-х годов (без вины - за принадлежность к социальному слою), погубленное крестьянство, массовый террор середины 30-х, надругательство над фронтовиками, бежавшими из нацистских лагерей - и без пересадки отправленными после победы в лагеря на своей земле. Мы не сделали этого - и ежедневно нарастает мало кому заметная плата. Да, мы расплачиваемся за неисполненный долг перед погибшими. Блатная, лагерная психология и этика – вместе с соответствующей ей манерой речи – прорастает прямо сквозь асфальт городов и пыльные проселки, затопляет Интернет, растлевает детей.

...Жить без чести, без совести, без долга - читайте форумы, и вы увидите, сколько людей сегодня без этого обходятся. И живут, и энергично включаются площадной бранью везде, где только забрезжат эти естественные понятия человеческого сообщества. Напишешь о действительно замечательном, бескорыстно служившем людям человеке - и первые отклики будут непременно оскорбительными: люди без чести и совести реактивны, они ищут возможности навязать другим свои понятия – разумеется, анонимно, то есть безопасно. (Глумлением, не сомневаюсь, будет встречена и моя статья о Варламе Шаламове). Вслед за их мерзкими выкриками появятся реплики вменяемых людей, но поле уже загажено: люди без совести показали, что все позволено. Нормальным людям уже трудно ступить на это поле ногой.

Уверена - именно явное стремление забыть погибших, не ставить памятников жертвам советского террора (и всерьез обсуждать установление памятника их убийце), именно пустота на месте твердой оценки происшедшего с нами, а отнюдь не свобода приводит к тому, что многие считают - позволено все, и отражают это в своем публичном (интернет - место публичное) слове. Они считают позволенным то именно, что в человеческом обществе позволено быть не может, - как, скажем, прилюдные издевательства над ребенком и даже животным. И именно эта дозволенность цинизма - а совсем не секс на телеэкране и т.п. - сегодня отравляет воздух, которым дышат дети России. "А нам плевать, что здесь плевать нельзя!" Подрастающие читают - и вливаются в эти ряды: зло заразительно.

Режиссер Андрей Смирнов сказал однажды в теледиспуте: "Кто голосует сегодня за Сталина? Это же дети и внуки вертухаев! Зэки потомков не оставили - им не дали этого сделать!"

Если и не внуки (хотя их, конечно, немало - Андрей Сергеевич прав), то, во всяком случае, духовные их наследники.

"Какое мне дело, что ваши зэки сдохли? Я-то жив!" Потому их любимая тема: врут демократы, расстреляны вовсе не миллионы. А ВСЕГО ЛИШЬ около восьмисот тысяч (подсчитано - по тысяче с лишним в день расстреливали; наследникам вертухаев это пустяки: незнакомые жертвы безлики). О миллионах могил под номерами и в вечной мерзлоте, и в сырой земле по всему пространству безбрежных лагерных зон они не думают. Фильм "Завещание Ленина" сует им прямо в глаза людские страдания и безвременную, безвинную смерть. Но их не проймешь. Они ведь в школе этого по-настоящему (как проходят, например, до сих пор в Германии преступления нацистов) - не проходили.

Только глупцы могут думать, что если без конца повторять, что у нас была беспрерывно-славная история, то так оно и будет. Можно, конечно, вновь надолго заморочить целые поколения. Но неосознанное, неоцененное прошлое появится на пороге - там, где его не ждут.

Впрочем, многие, похоже, уже и ждут, и торопят.