Это история одного моего человеческого падения сорокалетней давности, а заодно – беглая зарисовка нравов той поры. Я бы не стал каяться напоказ – убивать двух зайцев зараз: и грех признанием обнулять, и собственную совестливость, потупя взор, демонстрировать, но весь фокус в том, что это мое падение было совершено не ради дурных целей, а лишь из желания вырасти в глазах очень хороших и дорогих мне людей – отца и матери.

А теперь я себя тогдашнего для пущего контраста немного похвалю – начну, так сказать, за здравие. Мне уже случалось вкратце описывать обычаи московского двора конца 50-х – начала 60-х годов. Ничего особенного, дворовое детство как дворовое детство: у нас на Можайке играли в казаки-разбойники и в штандор, вешали кошек, гоняли до одури на велосипедах, травили слабых и странных, мерялись женилками и грязно фантазировали о женщинах, играли "в ножички", дрались, мирились и т. п. В этих детских джунглях я не был "белым и пушистым", но и не подличал из трусости, хотя бациллу сосущего желудочного страха подцепил – и все никак не выведу. Но мне, все-таки, однажды хватило решимости построить соседских гавриков "свиньей", чтобы сообща избить, наконец-то, великовозрастного живодера Сидора. (Бросившись вперед с призывным воплем и налетев на гада, я обернулся и увидел мое войско, стоящим, где стояло.) И раз, и два, случалось, прикладывала мне мама "холод" к носу, разбитому в результате заступничества за меньшого Когана, "жида и жиртреса", или за старика-безумца Светика, кротко бряцающего иконостасом орденов из фольги под шквальным огнем снежков. Это я все к тому, что кем-кем, а приспособленцем тише воды, ниже травы я не был: сказывалось влияние достойной семьи и, конечно, - чтение. Воображать о себе бог весть что за каким-нибудь Стивенсоном, а час спустя безропотно сносить зуботычины в подворотне как-то не получалось, приходилось напрягаться, худо-бедно приводя грезы и явь в соответствие.

Потом я стал отроком, надумал заделаться писателем и перевелся, вопреки родительской воле, из математического класса в гуманитарный, где литературу преподавала Вера Романовна Вайнберг, выпускница ИФЛИ, женщина умная, благородная, красивая и одинокая, видимо, потому, что все ее кавалеры полегли на войне. Она баловала и захваливала меня сверх всякой меры. Наверное, благодаря ей на совершенно пустом месте я робко поверил в свою звезду. Почти ежедневно мы засиживались с ней допоздна в учительской за прекрасными разговорами. Внезапно она смотрела на часы, спохватывалась, я ловил для нее такси, а сам отправлялся восвояси – рассеянно готовить уроки и мысленно продолжать недавний прекрасный разговор.

Долго ли коротко ли мне стукнуло шестнадцать – настало время обзаводиться паспортом. И как-то после воскресного обеда отец отозвал меня на пару слов с глазу на глаз. Не буквально, но вполне достоверно я могу воспроизвести давнишний отцовский монолог.

- Ты, конечно, понимаешь, что национальность – полная фикция, дичь, варварский предрассудок. Никакого подлога в том, чтобы записаться русским, для тебя нет: ты родился и живешь в России, и мать твоя - стопроцентная русская. Кстати, у евреев, да будет тебе известно, национальность передается по матери. Надеюсь, что ты уже взрослый и ради мальчишеской фронды не наломаешь дров.

Так мой заботливый папа взял меня "на слабо" в довольно болезненном для всякого юнца пункте - в желании казаться старше... А тогда быть взрослым означало, среди прочего, довести до автоматизма навык - думать одно, а говорить другое, в лучшем случае, держать язык за зубами. Ведь звучал же многократно после застолий родительского дружеского круга обращенный ко мне рефрен: "Надеюсь, что ты уже взрослый и понимаешь, что далеко не все из того, что говорится в домашних стенах, следует повторять во дворе или в школе"...

И отцовская уловка подействовала, тем более что меня не могло не огорчать, когда на мои тирады отец из раза в раз досадливо морщился: "Ох, уж этот мне юношеский максимализм". Словом, я решил, как поросенок из английского стишка, сказать свое возмужалое "хрю-хрю" вместо мальчикового "и-и" - и сделался обладателем безупречного паспорта.

Мой поступок и самому мне показался удачным, даже в чем-то эффектным, с горчинкой взрослой искушенности, что ли... Иначе для чего бы я завел разговор на эту тему с Верой Романовной?

- Вы далеко пойдете. – Сказала она после страшной паузы. - Мало того, что общество держит вашего отца на особом счету, от него еще родной сын шарахается.

Мое счастье, что я не видел себя в этот момент со стороны. Но мне и изнутри хватило.

Разумеется, отец был по-отцовски прав, и силлогизм его касательно сыновней национальной принадлежности был заманчив, как всякая казуистика, к которой прибегает любовь. Но мне-то, что мне после всех стивенсонов и дворового опыта позволило клюнуть на эту жертвенную демагогию? Почему я не дал отцу повода втайне гордиться мной?