"Два", потому что просто "Фальшивый купон" - это такая история Льва Толстого, где он очень талантливо, но с большими натяжками пробует доказать, что добро неукоснительно порождает добро, а зло – зло. Мой жизненный опыт подобного толстовства не подтверждает – напротив. Приведу пару примеров, но у меня таких в запасе немало.

На заре туманной юности зимой далеко за полночь я переводил дух и миролюбиво озирался в пустынном вестибюле "Киевской-радиальной", поскольку только-только вбежал в двери метро впритык к закрытию. Женские властно-визгливые крики разносились под высокими сводами станции не в лад моему умиротворению.

Всего-то три человека, не считая меня, и обретались в огромной станционной кубатуре. Какой-то понятный младший научный сотрудник лет тридцати в куртке на рыбьем меху, мокрой кроличьей шапке и косо сидящих на переносице очках ждал поезда в направлении центра. А у края противоположной платформы чудом удерживал равновесие мертвецки пьяный работяга, вокруг которого, как орлица над орленком, кружила дежурная по станции – тетка в три обхвата, облаченная в форменную одежду: черную шинель и фуражку. Эта-то блюстительница и издавала знакомые, слишком знакомые, властно-визгливые крики. Короче, она пыталась, согласно должностной инструкции, выдворить за пределы вверенного ей объекта "пассажира, находящегося в нетрезвом состоянии".

Убедившись, что усилия ее тщетны, она выдула две-три оглушительные казенные трели из положенного ей по штату свистка. "Мента зовет на подмогу", - догадался я, догадливый. Но подмога запаздывала, и тетка моя, виляя огромной задницей, потрусила куда-то наверх - извлекать стража порядка, кемарившего, видать, в своей караулке. Тогда я, движимый молодым человеколюбием и алкогольной солидарностью, плечом задвинул балансирующего нарушителя спокойствия за коринфскую, что ли, колонну, чтобы он не бросился в глаза милиционеру, вздумай тот внять призывам дежурной по станции.

Расчет мой оказался верен, глазомер – точен. На диво расторопно явившийся по-маяковски розоволицый мент (жаль, дело было не на "Маяковской"!) окинул пустынный вестибюль сонным взглядом синих глаз, припрятанного мной алкаша просмотрел, зато приметил субтильного очкарика, решительным шагом направился к нему, недолго думая взял бедолагу на милицейский залом и поволок, судя по всему, в "обезьянник".

Е-пэ-рэ-сэ-тэ! Я почувствовал себя неуклюжим подростком, который в задумчивости, пока взрослые игроки вышли перекурить, облокотился на шахматную доску, повалил фигуры и после в панике - воровато и впопыхах – расставил их по памяти, а шахматисты по возвращении сели как ни в чем не бывало доигрывать партию – но уже совершенно другую партию!

Тотчас в припадке ясновидения я различил будущее, ближайшее и отдаленное, злополучного младшего научного сотрудника, потому что оно, получается, - моих рук дело... Вот они, человек пять-семь, сидят на шестиметровой кухне спального района. С катушечного магнитофона тихо поет Клячкин или Ким. Диск телефона взведен до отказа и заклинен карандашом – от прослушки. На рябеньком пластике стола – бутылка водки и нехитрая закусь. Речь держит мой подопечный, он хватил лишнего на нервной почве и говорит одно и то же в который раз за вечер, и подавленные товарищи слушают его вполуха, но не перебивая, потому что на его месте мог бы оказаться любой из них:

- Меня "пасут" – двух мнений быть не может. Это почерк органов. Вы как знаете, а мы с Настеной уезжаем. Делаем свой выбор; экзистенциальный, если угодно. Мириться с проклятьем рождения на этой широте и долготе в конце концов недостойно мыслящего человека.

А сейчас он небось ворочает делами в Силиконовой долине – так что, выходит, и я в ответе за утечку мозгов из страны. Или наоборот: жизнь его на чужбине не задалась, и он всего за $70 000 годовых учит в Бронксе малолетних чернокожих хулиганов пользоваться зубной щеткой и надевать презерватив (а то они не умеют!). Снова же, ответственность – на мне.

А спасенный мной пьянчуга? Он, вместо того чтобы отоспаться в безопасном вытрезвителе, а потом 15 суток на свежем воздухе с лопатой в руках убирать снег и делать Москву краше, ушел от безнаказанности в запой, лишился семьи, может, вообще сгинул со света… Лучше не думать.

Тридцать лет пронеслись как один день. И вот года два, что ли, назад иду я, уже теперешний – остепенившийся литератор средних лет, с покойным ныне и незабвенным белым боксером Чарли в обход Патриарших прудов, вернее, пруда. Серый март, под ногами гололед, с неба сыплется всякая гадость – снег с дождем. Иду и смотрю исключительно под ноги, чтобы не поскользнуться или не ступить в собачье дерьмо.

"Иду" громко сказано - понуро плетусь. Плетусь себе и замечаю: по периметру сквера, разбитого вокруг пруда, чернеют несколько маленьких толп. И я догадываюсь, догадливый, что это пикеты в защиту Патриарших. Тогда как раз нависла над ними угроза творческого переосмысления и обновления: ну там, чтобы мраморный Спаситель в натуральную величину шел по водам аки посуху; чтобы, сидя на лавочке, каменный Булгаков в обнимку с огромным каменным же котом не могли сдержать мудрых улыбок; а под землей чтобы – казино, вино-мино, все включено - словом, красивая эксклюзивная жизнь.

Мой-то ритуальный прогулочный круг уже заканчивался, но едва ступили мы с барбосом на Малую Бронную, внутренний голос мне и говорит: "Ты ведь у нас литератор?" "Ну", - отвечаю, не понимая, к чему он клонит. "И гражданин?" "Вроде как", - соглашаюсь с неохотой. "И мастер рыло воротить, чуть что тебе не по вкусу?" Я не стал ему на это отвечать, а развернулся на 180 градусов и молча побрел по наледи к ближайшему пикету. И как брел, не поднимая головы, так, не поднимая головы, и нацарапал наспех свой домашний адрес и телефон в амбарную книгу, расписался поразборчивей и зашагал восвояси. Но все-таки на углу Малой Бронной я оглянулся с сознанием исполненного долга из-под капюшона куртки на свой пикет... Е-мое! Черные монахини, хоругви, а поверху – мокрый транспарант: "Не отдадим Москву кагановичам!"

Так что своей нынешней репутацией - человека малоприятного и черствого - я обязан вовсе не наветам злопыхателей, а собственной линии поведения, вполне ответственной и даже выстраданной. Более чем.