Не про Буратино. Опять про Францию. Так мало дней там пробыла – и столько замечательного показали мне коллеги-слависты: и романскую архитектуру в небольших городках вокруг Ангулема, и ХVI-ХVII век вокруг знаменитого Фонтенбло.

Казалось бы - вот и вспоминай о радостном, о таких прекрасных впечатлениях. А я все о грустном.

Да, глаз было не оторвать от мощных полукружий соборов ХI-ХII веков. В Пскове, где я только что перед тем побывала, тоже есть, слава Богу, что посмотреть из начала второго тысячелетия - хоть малую часть своих каменных чудес архитектурного искусства сумели мы сохранить, шествуя вместе с веком "путем своим железным" сквозь войны и революции. Но во французских городках трогает еще неотделенность (многовековая) этих величественных романских сооружений от жизни маленького поселения, расположившегося вокруг. Это уж какую кому Бог дал историю.

А буря чувств поднялась в душе как раз при осмотре деревянного ХVII века в городках близ Фонтенбло – где, как известно, Наполеон в апреле 1814 года, после отречения, подписал тот договор, по которому он сохранял императорский титул и получал остров Эльбу. Там же, в Фонтенбло, во дворе замка, прощался он со своей гвардией...

В том же городке, в который меня привезли, - дом с табличкой, на ней написано, что как раз в нем переночевал Наполеон, бежавший с Эльбы и двигавшийся к Парижу (чтобы снова бросить вызов судьбе и уже окончательно проиграть ей)...

Но другой, трехэтажный дом на той же маленькой, почти деревенской площади, жилой, не музейный деревянный дом без таблички задел мои болезненные струны.

На верхнем этаже видна была этакая веранда с ажурными деревянными перильцами. Нечто вроде стрельчатых окошечек – и тонкие их переплеты уцелели! Ну, я понимаю, что владельцы, вероятно, очень за ними следят и, завидев опасность разрушения, тут же принимают свои меры. Но было в этом доме, таком же сером от времени и трехсотлетних дождей, как любой старый деревянный дом на просторах моей родины, нечто еще.

Снизу доверху, с земли до крыши, шли - через метр-полтора – продольные, несильно выступающие брусы, такие же серые, растрескавшиеся, но по виду вполне прочные. И от самой земли, в метре примерно друг от друга, прицепились на брусах из них же искусно выточенные маленькие, не более десяти-пятнадцати сантиметров каждая, фигурки.

Плотник, склонившийся над рубанком; столяр, стучащий молотком; некто, кажется, листающий книгу... В картузиках. С тщательно вырезанными отворотиками одежды. Каждого можно было потрогать – присев на корточки, на уровне груди или на расстоянии вытянутой руки. Они виднелись и выше. Давно посеревшее дерево растрескалось, но трещины не портили фигурок. Ни на одной не было изъяна. И очевидно при этом, что – не подновлялись: ни следа каких-либо подклеек, восполнений.

- Что, действительно так и висят с семнадцатого века? – пролепетала я.

- Да-да, точно! – весело откликнулась спутница, уткнувшаяся в путеводитель.

Дальнейшее лет сто пятьдесят назад описывалось в литературе такими словами: "Слезы закипели у нее на глазах". Это я мгновенно, как обычно, перенеслась в Россию. И, не сдержавшись, высказалась (а надо бы промолчать) упавшим голосом:

- У нас эти фигурки в провинциальном городке продержались бы не больше недели.

- Что – отпилили бы на продажу? – с участливым пониманием спросила француженка Мирэй, лет тридцать уже преподающая русский язык и литературу, прекрасно говорящая по-русски, десятки раз побывавшая в России.

- Если бы!..

Пусть читатели, прежде чем кинуться обвинять меня в русофобии (если бы!..), честно прикинут сами: деревянные человечки на деревянной стене, ничем не огражденной, выходящей прямо на пыльную провинциальную площадь... Ну скажите сами, сколько бы вытерпели такое наши люди?

...Вообще же, я ничуть не думаю, что люди наши не меняются к лучшему. Например, клумбы. Ведь уже давно оставили их в покое – не обрывают и не выкапывают (или просто я не знаю?) цветы. Мало того, кашпо висят из окон – и ни-че-го! Большой прогресс.

Бродила недавно по Михайловскому и Тригорскому. Если заставить себя не думать о том, как крестьяне в 1918 году взяли да и пожгли обе усадьбы (никаких помещиков там давным-давно не водилось – все знали, что царское правительство выкупило оба именья и имели они уже чисто мемориальные функции – были там вещи, помнившие Пушкина) - если от этого, а также и от того, почему так вышло, с усилием отвлечься, то впечатления - самые светлые. Лет двадцать-тридцать назад много говорилось и писалось о том, как толпы бесцеремонных, галдящих экскурсантов вытаптывают заповедник. Сейчас ничего такого не увидела. Посетителей немало, но они как-то рассредоточиваются по обширной все-таки территории, не видны в рощах, рощицах, кустах у прудов, все ведут себя тихо, можно сказать - благоговейно и не мешают друг другу оставаться наедине с Пушкиным в его поместье и с милыми его сердцу жительницами Тригорского. А у тех, кого встречала в течение четырех дней, - у всех решительно были просветленные лица.

Однако с памятником Пушкину на Пушкинской площади впервые, кажется, с момента его установления сто двадцать семь лет назад (если не считать перетаскивания с Тверского бульвара, предпринятого незнамо зачем) дела плохи. В конце мая мы узнали, что ночью отпилили значительную часть окаймляющих его бронзовых (видимо) лавровых гирлянд. Понятно, что отпилить их нельзя за 10 минут; известно также всем москвичам, что любимая их площадь вообще никогда – и среди ночи тоже – не бывает абсолютно пустой; ни одной минуты не верю, что отпилить и погрузить на машину (грузовик?) такую тяжесть можно незаметно для милиции.

Постепенно выясняется, что не только далеко не все знают об этом печальном событии (что знаменательно!), но московские власти уверяют, что оно произошло в феврале! И осталось незамеченным под снегом... И до сих пор так мало об этом говорилось – на ТВ, в газетах? И не бросились восстанавливать? Хотелось бы услышать мнение тех, кто видел своими глазами памятник с тыла - после таяния снегов. Признаюсь, не раз в течение весны и лета клала цветы, но всегда подходила со стороны Тверской.

Так что только теперь, а именно 18 июля, в одиннадцатом часу вечера увидела все это безобразие. Причем как бы в двойном размере.

Потому что оказалось, что низко протянутые гирлянды-цепи служили неким психологическим барьером. Теперь же перешагнуть через клумбы оказалось почему-то легко и даже заманчиво. На постаменте памятника расположилось восемь-десять человек студентов (по виду) с банками пива. (Ничего подобного у ног Пушкина никогда не происходило.) Опустошенные же банки валялись тут же, прямо на клумбах. Густой слой окурков покрывал и землю, и гранит. Сквер был буквально полон народу - мы со спутником не нашли места, чтоб присесть. И НИКТО РЕШИТЕЛЬНО не реагировал на то, что на их глазах запакощивали памятник. По-моему, даже и не замечали – как, видимо, и то, как ободрали Пушкина. Дебаты с молодежью (возможно, среди них были и студенты моего неподалеку находящегося Литературного института) я вела в одиночку.

Так все-таки Пушкин – "наше все" или "наше ничто"? И к каким именно ценностям (если вспомнить наш предыдущий разговор на "Гранях") мы его отнесем? "И долго буду тем любезен я народу..." – "любезен" ли по-прежнему или это "долго" для его народа уже закончилось?

Вернемся к маленьким французским человечкам.

Один из самых деятельных наших московских депутатов Евгений Бунимович в конце мая говорил корреспонденту Агентства национальных новостей, что вообще-то, как правило, скульпторы "специально создают свои работы из крупных деталей. Мелкие детали могут оторвать вандалы или же они могут отвалиться из-за погодных условий". Но все же "считает, что памятники в столице редко ломают не только из-за того, что они состоят из крупных деталей, но из-за отношения к скульптурам горожан". И привел действительно утешительный пример (но не забудем, что все же – столичный): "Уже давно на Цветном бульваре прямо на асфальте стоит памятник Юрию Никулину. Для того чтобы его разломать, не надо лезть на высокий постамент, рискуя здоровьем, однако еще никто не причинил памятнику никакого вреда".

Как в анекдоте далекой эпохи "после оттепели": "а ведь мог бы и полоснуть".

Расслабляться, однако, я бы не советовала. Нет у нас другого пути, кроме как с детства воспитывать уважение к деревянным беззащитным человечкам, выточенным когда-то чьей-то искусной рукой. А пока – все же не называю городка, где они весело висят на стене. Нынче наши люди по всей Европе ездят. Неровен час – не выдержат у кого-то нервы.