Только что мне исполнилось девять лет. С соседом Юрой Степановым мы бегаем в резиновых сапогах по первым лужам, и это счастье. Тут он небрежно так говорит: "Слышал? Сталин-то, оказывается, предатель" - "Ты что, - говорю, - офигел совсем!" - "Да точно, - говорит он, - отец матери вчера сказал. Он что, врать, что ли, будет?"

Ну и ладно - предатель так предатель. Дико, конечно, звучит, но мы в общем-то вполне приучены к тому, что предателем, как и героем, может, когда страна прикажет, стать любой. Вон ведь только совсем недавно предателем и шпионом оказался не кто-нибудь, а лично сам товарищ Берия, который "вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков". А от Берии один лишь шаг до сами знаете кого. Так что чему уж тут особенно удивляться? Вот мы и не стали особенно удивляться, а предались куда более важному и интересному делу - пусканию щепок по мутному ручейку.

И что такое история, мы тогда еще не знали, уверенные в том, что история - это мечи и кольчуги в Оружейной палате. А между тем в те дни вокруг нас забурлила самая что на есть настоящая история, к которой через несколько лет подключилось и мое поколение.

Нам повезло. Наше подростковое сознание формировалось в условиях свободы, и парализующий яд прошедших десятилетий не успел просочиться в состав нашей крови. Слово "свобода" я произношу достаточно твердо и безо всяких оговорок, отлично при этом понимая, какова истинная ценность этой самой "свободы". Но дело-то как раз в том, что абсолютной свободы не бывает. Всякая свобода всегда относительна. Это, конечно же, никакая была не свобода. По крайней мере в нынешнем понимании этого слова. Но это была воля к свободе, когда робко зарождалось осознание того, что свобода возможна в принципе. А это, согласитесь, дорогого стоит.

Ну какая действительно свобода, когда расстегнуться дозволялось лишь на одну пуговицу? Все верно. Но это была именно та пуговица, которая сдавливала горло и не давала дышать.

Какая к черту свобода, когда в том же самом году танками задавили чужую, венгерскую свободу? Когда выгоняли из университетов, ссылали и сажали в лагерь тех, которые затянулись воздухом свободы слишком глубоко? Но ведь вдохнули же.

Все понятно. Понятно, что не ради нашей с вами свободы была затеяна партийно-правительственная десталинизация. Им-то была нужна никакая не свобода, а лишь "восстановление ленинских норм партийной жизни", то есть гарантии их собственной безопасности и их собственной безнаказанности. Делая поначалу довольно резкие движения и произнося немыслимые по тем временам речи, они потом страшно изумлялись, что их понимают как-то уж слишком буквально. То есть "свободу" некоторые стали понимать именно как свободу. Не поняли, что называется, шутки. Сначала был устроен в Москве беспрецедентный по вольности молодежный фестиваль, потом пришлось долго бороться со "стилягами" и "абстракцистами". Сначала были осуждены "ошибки и перегибы" сталинской репрессивной машины, потом долго и бесплодно сражались с самиздатом.

Во все времена в нашей стране сажали и выпускали, осуждали и реабилитировали, исключали и принимали, закапывали и выкапывали одни и те же. "Да, партия допустила ряд ошибок, но она же их и исправила - какие претензии?" В хрущевскую оттепель бесприютные души расстрелянных партийцев снова принялись записывать в свою партию. А в разгар горбачевской перестройки убитых в сталинские годы литераторов стали посмертно принимать в союз советских писателей, ничуть не сомневаясь, что оказывают их памяти великую честь и восстанавливают высшую справедливость перед историей и литературой.

Довольно скоро они сами испугались того, что успели наделать и наговорить. И стали пятиться назад. Но оказалось, что совсем уж назад не получается. И уже не получится.

В те годы на сцену вышла генерация, которую позже назовут шестидесятниками, "детьми Двадцатого съезда". Это те, кто детьми прошел войну, эвакуацию и помнит победу, те, чьи отцы были репрессированы, а деды раскулачены, те, кто в соответствии с историческими решениями исторического ХХ съезда проклял плохого Сталина и горячо, хотя и ненадолго, пылко полюбил хорошего Ленина, те, кто уверовал в "социализм с человеческим лицом", а потом долго и мучительно расставался с иллюзиями. Это те, чьи этические и эстетические стратегии получили позже обобщенное название "эзоповщина", или, чуть менее вежливо, "фига в кармане". Это были наши старшие братья, восхищавшие и вместе с тем озадачивавшие нас своим романтическим походно-байдарочным прекраснодушием и святой верой в научно-технический прогресс.

А я вспоминаю это время как радостное, дурашливое, двусмысленное. Время распахнутого настежь пальто и воздуха с явно ощутимым запахом озона. Это и понятно: ритмы социальных и гормональных процессов попадали в унисон. Мы были подростками тогда, и с проблемой нравственного и социального выбора мы столкнулись уже позже, а именно тогда, когда советские танки вошли в Прагу и со всяким "человеческим лицом" было покончено раз и навсегда. Так же, как было покончено раз и навсегда и со всеми прочими утопическими иллюзиями. Так закончились шестидесятые годы. А начались они ровно пятьдесят лет тому назад, в те самые дни, когда с соседом Юрой Степановым мы бегали в резиновых сапогах по первым лужам, и это было счастье.