"Хватит, навоевались!" – молвил российский генерал, показав зубы в улыбке, способной обезоружить полк. Молчаливый чеченский полковник улыбался сдержанней, но радости тоже не скрывал. Только что они, Александр Лебедь и Аслан Масхадов, подписали "Совместное заявление" о принципах дальнейшего переговорного процесса между Россией и Чечней. Говоря простым человеческим языком, соглашение о мире. Это произошло 31 августа 1996 года в Хасавюрте. Десять лет назад.

Тогда большинство в Ичкерии и в метрополии было уверено в том, что навоевались. Десятки тысяч погибших в самой Ичкерии, снесенный с лица земли Грозный, сгоревшие танкисты, эсэсовского типа зачистки в чеченских селах, толпы беженцев, теракты в России – хватит, куда ж еще? Для большой страны бойня обернулась позором, малая провинция лежала в руинах. Общество протестовало против войны, сам главнокомандующий говорил о том, что если он не прекратит кровопролитие, то нечего ему идти в президенты. Поэтому в августе 96-го многонациональный наш народ рукоплескал русскому генералу и чеченскому полковнику.
Они были героями дня.

Обоих уже нет на свете, и на их судьбах легко проследить, как день превращался в ночь. Как менялось общественное мнение и само наше общество в конце 90-х. Как скоро они поменялись ролями – российский социум и российская власть. Как сперва граждане принуждали Кремль к миру, как затем власть и Дикое Поле заставляли граждан полюбить войну. А героям дня суждено было еще при жизни расплатиться за свой миротворческий подвиг по самым жестоким счетам. И уходить из жизни с клеймом "предателя" или "террориста".

И тут мне трудно согласиться с коллегой Володей Вороновым, утверждающим, что мир, заключенный Лебедем и Масхадовым, чуть ли не форсированно вел к новой войне и торжеству путинизма. Вариантов тогда было много. В том числе и деятельная помощь России в востановлении Чечни, и покаяние, и ясное осознание чеченцами их исторического шанса выстроить свое государство и жить в нем. При одном условии: если бы угроза второй войны всерьез пугала бы и россиян, и чеченцев. Этого не случилось. Россияне постарались забыть первую войну, как страшный сон. Чеченские элиты в безостановочном режиме праздновали победу.

...После Хасавюрта Лебедь стал фигурой исторического масштаба, русским де Голлем, прекратившим колонизаторскую бойню, и об этом знал весь мир. В том числе и генералы, у которых он отобрал кровавый чеченский бизнес. Тогда он мог их всех обойти, если бы заручился доверием главного кремлевского стратега. Однако Ельцин побаивался Лебедя, ревновал к его славе, охотно прислушивался к сплетням про генерала, которые поставляло ему окружение, – и мечтал от него избавиться.

Александр Иванович помог Кремлю в этом несложном деле. Он поддавался на все провокации, которые устраивали ему ближний круг президента, Минобороны и ФСБ. То есть действовал в строгом соответствии с циничным сценарием, разработанным в Кремле, – "употребить и выбросить".

Дискредитация Хасавюрта началась с дискредитации Лебедя. А позже, когда генерал уже без особого успеха правил в Красноярске, и вплоть до того дня в апреле 2002 года, когда его вертолет рухнул под Абаканом в районе озера Ольское, он был обречен наблюдать, как уничтожаются плоды его миротворческой победы. Хасавюрт превращался в Цусиму. Про спасенные им десятки тысяч русских и чеченских жизней стало принято говорить так: у нашей армии украли победу. Мир назывался "позорным", сам договор – "капитуляцией", и тоска по реваншу уже вовсю терзала сердца генералов, не досыта нажравшихся чужой крови на первой войне.

Деятельную помощь в этом им оказывали сами чеченцы. Так называемое "окружение" полковника Масхадова. Его администраторы и полевые генералы куликовы. Его бывшие соратники по борьбе, воспринявшие "победу" и "свободу" как время полнейшей анархии с богатыми атрибутами средневековья: побиванием прутьями, расстрелями на площадях, похищениями, отрезанными головами и прочей экзотикой.

С января 1997 года, когда он стал президентом Ичкерии, и вплоть до смерти в Толстом-Юрте продолжалась политическая и личная трагедия Аслана Масхадова. С горсткой единомышленников он оказался один – против ревнивых бывших соратников и против России. По сути, Басаев и российские силовики, заметно ободрившиеся при Путине, действовали заодно. Масхадов метался между собакой и волком, между гражданской войной в Чечне, то есть братоубийством с последующим вводом российских войск, и бессильными попытками утихомирить всех этих басаевых-радуевых-яндарбиевых-удуговых – и с каждым днем терял по крупицам все: власть, влияние, родину, свободу. С его гибелью через семь месяцев после Беслана, куда он рвался спасать Чечню от национального позора, рухнули последние, самые призрачные надежды на новый Хасавюрт.

А старый договор был пущен по ветру в августе 99-го, после очень своевременного рейда Басаева в Дагестан, отставки Степашина и назначения Путина премьером-наследником. Вот тогда только и выяснилось, что не навоевались – ни Россия, ни Чечня. И многим уже показалось, что мир в Хасавюрте был для войны всего лишь небольшой передышкой, коротким злым перекуром между боями, незначительной тактической паузой. Подкормившись ненавистью, война вернулась – в Россию, и в Чечню. Неизвестно кем взорванными домами, внушенной яростью и одичанием российского населения, новыми руинами на месте старых, новыми толпами беженцев, новыми терактами, новыми выборами. И новыми чеченскими вождями на стороне России, решившими проблему независимости на свой, современный лад. За большие деньги, которыми отныне империя кормит Ичкерию, чтобы та хоть на словах оставалась "нашей".

Главный урок Хасавюрта именно в этом: когда подлость и глупость торжествуют над здравым смыслом, не говоря о гуманизме, то бойню нельзя остановить. Тогда вдруг выясняется, что она нужна обеим сторонам, что желание рвать на куски, брать реванш или мстить не утолено пролитой кровью. Тогда самое громкое соглашение оказывается пустой бумажкой, пригодной лишь для того, чтобы втаптывать ее сапогом в землю. Должно быть, это особый род удовольствия для некоторых людей в форме и в штатском: втоптать в грязь соглашение о мире, а заодно и тех, кто его подписывал. Десять лет спустя уже и не разглядишь, что в ней было, в этой бумаге, навеки прилипшей к сапогу.