Теперь, когда схлынула первая волна эмоций и осела пыль над могилой, можно поговорить спокойно.

За 65 лет до появления на свет Бориса Ельцина его изобразил Достоевский в "Преступлении и наказании" – в лице помощника квартального надзирателя Ильи Петровича по прозвищу "поручик-порох".

"— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не што, а как-то: "Да-а шта-а!") <...> — вот-с, изволите видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию войти, что я папироску при них закурил!"

Пожалуй, и был бы Ельцин в позапрошлом веке помощником квартального, и отличным, по-отечески карал бы и миловал хозяек борделей и проштрафившихся студентов, вспылив, тотчас остывал бы – самое для него место. Ведь все мы, в конце концов, не в той эпохе родились. Но история призвала его на великое служение. И он не уклонился.

Один мой знакомый американец, Дэвид Саттер, оценивающий роль Ельцина в целом негативно, даже в день скорби не счел возможным пожалеть покойника. Он напомнил мне, как именно Ельцин в бытность первым секретарем Свердловского обкома снес Ипатьевский дом, как он в 1987 году каялся в ошибках, лишь бы только остаться в номенклатуре. Мой американский друг процитировал по этому поводу маркиза де Кюстина: "Коленопреклоненный раб грезит о мировом господстве".

А я бы этой цитатой охарактеризовал всех тех, кто сегодня, сбившись на просторах Рунета в свору, тявкает на труп поверженного великана, захлебываясь злобой и восторгом низости от возможности пнуть мертвое тело. Это они, мелкотравчатые державники и подзаборные национал-патриоты, они, вечные рабы с имперскими замашками, мечтают весь мир обратить в собственное подобие. Пигмеи не способны судить выше сапога.

Отвратителен и хор казенных панегиристов – они молчали, ожидая отмашки первого лица. Лишь только лицо произнесло хвалу усопшему – траурный елей полез нескончаемым потоком, как каша из волшебного горшка в сказке братьев Гримм. Куда подевалась "крупнейшая геополитическая катастрофа века" , коей покойник был главный творец, – уму непостижимо.

Но гаже всех депутаты от КПРФ, отказавшиеся почтить его память вставанием и обещающие вбить осиновый кол в его могилу. Уж кто-кто, а коммунисты должны земные поклоны бить перед гробом новопреставленного, благодарить за то, что Ельцин не только головы им не поотрывал, но и великодушно оставил в политике.

Что же Ельцин мог сделать с таким народом? Он и сам, надо полагать, не подозревал в себе такой отчаянной дерзости. Впрочем, народ тогда был другой.

Сегодня помнят позднего Ельцина, его закат. Но кто из великих правителей России избежал этой участи? Об Александре I Пушкин, воспевший "дней Александровых прекрасное начало", сказал впоследствии: "властитель слабый и лукавый". Либеральные грезы первых лет царствования обернулись изгнанием реформаторов и аракчеевщиной. Александра II, благодаря которому свершились величайшие реформы, к концу царствования разночинная интеллигенция ненавидела так, как ненавидят не всякого тирана; эти профессора, адвокаты и литераторы забыли, что и ненавидеть-то царя они имеют возможность благодаря введенной им гласности. О двуликом образе Хрущева напоминать излишне.

Я впервые увидел Ельцина воочию, а не по телевизору в 1990 году, вскоре после его избрания председателем Верховного Совета РСФСР. В громадном гулком кабинете Белого дома он принимал иностранного гостя и, помню, ревниво внушал ему, что на Горбачеве свет клином не сошелся, что Запад может и прогадать, если будет и впредь игнорировать новое российское руководство. Он уже одержал тогда свои первые победы, но государство его оставалось как бы ненастоящим, как Руритания или Понтеведро из оперетты "Веселая вдова".

19 августа 1991 года мне пришлось встать ни свет ни заря: позвонила соседка, мыкавшаяся от бессонницы – она услышала по "Эху" про ГКЧП. Сообщение меня нисколько не удивило. В марте, о чем сегодня все забыли начисто, танки уже побывали в Москве – якобы для защиты народных депутатов России от экстремистски настроенных граждан. Зрелище было с непривычки не приведи Господь - аккуратно так высовывались стволы из переулков... С этого момента военный переворот был вопросом лишь времени: про желательность "железной руки" пели нам многие демократические сирены, спровоцировавшие в итоге эффект чеховского ружья на стене.

Я не удивился – просто ужасно неохота было в такую рань тащиться в редакцию. Однако потащился. Настроение было поганое и несколько истерическое. Известие о том, что Ельцин в Белом доме, отчасти ободрило. А когда в двенадцатом часу из факс-машины вылезло обращение "К гражданам России", которым Ельцин объявил путчистов вне закона, я сразу успокоился. В эту минуту я стал свободным человеком.

Конечно, Михаил Сергеевич Горбачев может тешить себя иллюзией, что это он дал нам свободу. На его месте я бы тоже так думал. Но на своем-то я знаю, что это не так. Горбачевская гласность не предполагала ни упразднения предварительной цензуры, ни отмены партийного контроля за прессой. Едва подписав рожденный в муках закон о печати, он порывался приостановить его действие после Вильнюса, обидевшись на "необъективное освещение событий в Литве". Однако не смог - Верховный Совет не дал. И Горбачев отступил.

Мы отбирали у него нашу свободу – каждый день, по фразе, по слову. А потом пришел Ельцин и сполна вернул нам остаток.

Помню свою первую поездку в составе президентского пула в Ванкувер в апреле 1993 года, на встречу с Клинтоном. Ельцин только что похоронил мать, а на конец месяца в России был назначен референдум о доверии – знаменитый "да-да-нет-да". Я записал в дневнике тогда и сегодня не хочу менять ни единого слова: "Мы летели через Магадан. Перед торговым центром, куда должен был приехать Ельцин, собралась толпа. С прибытием президентского кортежа началась давка, охрана, сцепившись руками, едва сдерживала напор, прямо перед президентом на грязный асфальт упала выдавленная толпой пожилая женщина, Ельцин остановился и с выражением досады на лице ждал, пока упавшей помогут подняться. Его непроизвольный жест был жестом человека, отмахивающегося от назойливой мухи".

Да, и это тоже было. В его натуре было много неприятного, и постепенно этого неприятного становилось все больше. Мы ведь его не жалели, спрашивали по самому высокому счету. Укатали сивку крутые горки.

Событий его политической карьеры хватило бы на десятерых. И ведь это очевидно, что он стал жертвой беспримерного предательства: не зная подробностей дворцовой интриги, это можно видеть хотя бы в том, что почти все помощники и советники остались при прежних или даже лучших должностях. Когда-нибудь мы узнаем правду об этой камарилье.

Ну а его судит теперь вечный судия. Аминь.