Умер последний классик, и об этом, впрямую или обиняками, после смерти Александра Солженицына написали почти все. Тот редкий случай, когда штамп уместен и предельно точен. Слово "последний" тоже слух не корябает. Времена такие и литература такова, что ряд продолжить трудно.

А что такое писатель-классик в России? Масштаб личности, высочайшее мастерство, всемирная слава? Все это у Солженицына было, но этого для почетного звания мало. В рамках нашей литературы требуется еще нечто. За неимением более точных слов назовем это гуманистической направленностью литературы.

Александр Исаевич останется в веках как великий писатель-гуманист. Все забудется и травой забвенья порастет - авторитарная публицистика, странные в устах писателя призывы к смертной казни, упорные, но бесплодные изыскания в области русско-еврейской дружбы, награда из рук Путина, - а это останется. Жалость и любовь к Матрене и Ивану Денисовичу. "Раковый корпус". "В круге первом". Пронзительной силы реквием по жертвам тоталитарной власти – "Архипелаг ГУЛАГ".

Читателям трех поколений ничего объяснять не надо, а правнукам не втолкуешь – кем был в годы 60-80-е прошлого века для нас Александр Исаевич. Каким потрясением для общества была его первая публикация в ноябрьской книжке знаменитого журнала. Как жадно ловила каждое его слово советская читающая публика. Какую унылую оторопь, а потом и ненависть вызывало его имя у партийных бонз и у гэбешников. Какие вихри враждебные кружились над ним. Какая мощь характера и сила литературного дарования соединились в нем.

В его прозе тех лет сплелись традиции русского критического реализма, оригинальный слог, смесь советского новояза с Далем и лагерной феней и – что воздействовало на умы сильнее всего – талант пропагандиста. Или контрпропагандиста, если угодно. Ибо Александр Исаевич был советским человеком до мозга костей и бил "большевицкую" власть из ее чрева и ее же оружием – догмой. Вывернутым наизнанку мифом о гуманизме единственно верного учения, из которого сыпались, как мертвецы из брюха людоеда, сожранные поколения советских людей.

Он разговаривал с эпохой, начальством и гражданами на их языке. Разрушительный заряд всех его написанных в России книг был огромен. Ошалевшие вожди всерьез не могли с ним спорить, и не только в силу врожденного косноязычия. Ответов не было вообще, покуда Александр Исаевич громогласно, на весь мир рассказывал советскому народу о советской власти – про лагеря и миллионы превращенных в лагерную пыль, про голодомор, про ссылку народов, про Лубянку и Кремль, про идеологических вертухаев хрущевского и брежневского призыва. С ним невозможно было вести успешную полемику, как ни напрягались "самые поворотливые из трупоедов" писательского союза, бывшая жена и дрессированные журналюги, кормившиеся из лубянского корыта. Его можно было только убить. Или выслать.

Солженицыну фантастически повезло: дряхлеющие громыки из политбюро ЦК не решились ни посадить его, ни расстрелять, ни устроить автомобильную катастрофу. Краткий арест, лишение гражданства и изгнание из страны - это стало самым победоносным моментом его биографии. Ядерная держава проиграла ему по всем статьям, даровав писателю уже абсолютную творческую и личную свободу.

Он был триумфатором – вот ключевые слова, разгадка судьбы этого человека, его коренное отличие от всех наших великих писателей и поэтов. В схватке с властью и с судьбой он – единственный! – победил. Не погиб на дуэли. Не умер от чахотки, но превозмог смертельную, с метастазами, раковую болезнь. Не ушел, смертельно раздраженный на весь мир, в расцвете славы, как Достоевский. Не бросился в смерть от постылого быта, как Толстой. Не мучился, заключенный в границах СССР, как Булгаков. Твердо, в отличие от Пастернака, принял свою Нобелевскую премию. И пережил ненавистную коммунистическую власть, и вернулся в Россию победителем, признанным гением и пророком.

Правда, и цену за эту победу ему пришлось заплатить немалую. Жизненный триумф затмил литературный: новые поколения его не прочли, и многие из старых друзей круто разошлись с ним, отвернулись. Человек страстный в своих убеждениях и заблуждениях, он был обречен видеть, как новая Россия пренебрегает его советами, а новая власть повторяет, как ему казалось, "ошибки Февраля". Во втором российском президенте он увидел "черты Столыпина", но под конец, возможно, разочаровался и в нем. И, горестно махнув рукой, он выбрал жизнь на отшибе, мало интересный соотечественникам, которые за минувшие годы повидали уже столько гениев и пророков, что больше пока не нужно. Он пережил свою славу, и знал об этом, и печалился, но с энергией фанатика работал и пророчествовал до последнего дня.

Теперь он ушел в Историю. Превратился в огромное собрание книг на книжных полках – великих, спорных, сильных, слабых, прочитанных и нечитабельных. Нормальный такой русский гений, чья физическая жизнь завершена, но жизнь писательская начинается снова. И в ней, как подсказывает традиция, бессмертными пребудут его лучшие, гуманистические рассказы, повести и тот трехтомник, небывалый жанр которого он определил как "опыт художественного исследования". И это будет его последний триумф, и если литература есть способ избывания смерти, то он победил и смерть.