Катынь уникальна не масштабом зверства, а засекреченностью. Эта засекреченность парадоксальна. С одной стороны, Лубянка убивала всех свидетелей преступления, до которых могла дотянуться. В 1947 году в Лондоне был убит главный свидетель, Иван Кривозерцев, ушедший во время войны на Запад. С другой стороны, главные документы о преступлении не были уничтожены, а хранились у советских генсеков в пакете с номером "один". Польский историк Ежи Помяновский предположил, что пакет не был уничтожен ради возможности шантажировать тех, кто подписывал приказ о массовом убийстве. Среди них были Микоян, умерший в 1978 году, и Молотов, умерший в 1986-м.

Правдоподобно и предположение Помяновского о том, что первоначально Сталин не собирался скрывать этого преступления, наоборот – был готов афишировать его. В ситуации союза с Гитлером это было бы вполне естественно и укладывалось бы в большевистскую традицию демонстрировать зверство в подтверждение воли пролетариата. Однако союз с Западом вынудил быть осторожнее. Хотя из сегодняшнего дня понятно: Запад как политическое целое простил бы, как простил и голодомор, и Чечню, и все-все-все.

Психологически обладание такой тайной становилось символом величия генсека. В нормальном обществе власть приобретает законную силу через демонстрацию себя, через явление народу. В деспотическом обществе власть демонстрирует себя, скрываясь от демонстрации. Таинственность становится символом величия, когда жизнь основана на вере в ничто, на использования убийства, небытия и смерти в качестве главного орудия выживания.

Таинственность объясняет еще одну существенную черту большевизма, включая его современную постмодернистскую ипостась - путинизм: лицемерие. Помяновский верно отмечает, что сталинизм был во много раз лицемернее гитлеризма (который вообще не слишком лицемерил, разве что скрытничал), но не дает этому объяснения. Лицемерие в обычной жизни ассоциируется со слабостью, с необходимостью подделываться под настроение другого человека. Лицемерие же деспотизма, подобного большевистскому, есть проявление силы, которая скручивает весь мир в тряпку, которая все деформирует (ибо формировать, творить она не в силах). Это лицемерие людей, потерявших лицо, не имеющих лица. Кремлевские лидеры лицемерят и бесконечно примеривают разные одежды, стили, фразы, как человек-невидимка у Уэллса вынужден был одеваться и белить лицо, чтобы стать видимым.

Любопытно предположение Помяновского о том, что Сталин хотел уничтожить не вообще поляков (в Катыни погибла пятая часть захваченных польских пленных), а польскую интеллигенцию – как была уничтожена интеллигенция чувашей, украинцев и т.п. Проблема в том, что вряд ли офицеры и духовенство, если бы они выжили, оказались бы очень опасны для сталинизма. Интеллигенция – не те, у кого есть образование и моральные идеалы. Интеллигенция скорее негативное понятие – люди, не принимающие насилия в качестве нормы. В этом смысле польское католическое духовенство (не говоря уже об офицерах) не интеллигенция, потому что их представление о жизни основано на допустимости и даже обязательности насилия (под именем "послушания», "дисциплины", "воспитания") как средства жизнеустроения.

По этой же причине нашумевший фильм Анджея Вайды о Катыни изначально относится не к культуре интеллигенции, не к традиции гуманизма, а к традиции государственнической, национальной, патриотической. Этим Катынь отличается от Холокоста. Она не ставит вопроса о Боге и человеке, о допустимости зла и насилия. Катынь в традиции польской мысли осталась вопросом вторичным.

Возмущение этим преступлением осталось внешним, направленным против преступника, но не против сути преступности. Возмущение Катынью не помешало стеснительно скрывать трагедию в Едвабне, где поляки громили евреев безо всякой помощи гитлеровцев. Возмущение Катынью не помешало польским властям (и польским интеллектуалам) видеть в Путине деспота, но деспота, который необходим для России, видеть в деспотизме Кремля средство обуздать русский бунт. Возмущение Катынью не мешает полякам посылать своих солдат и офицеров в Афганистан и Ирак. Значит, они так ничего и не поняли о человеке, о свободе, о государстве, и у себя в стране, у себя в семье, у себя в религии они не преодолели заразы, которая породила нацизм и большевизм, – заразы насилия. Сталинская вертикаль ничем не отличается от нынешней.

Насилие есть насилие есть насилие. Мечты о том, что насилие можно как-то позитивно использовать – в церкви пусть насилие дисциплинирует, в России пусть насилие обуздывает хаос, в армии насилие пусть служит отечеству, – это все пустые фантазии. Одно и то же насилие "дисциплинировало" Россию и убивало поляков, увечило души (а иногда и тела) в реакционных католических семинариях и убивало патеров в концлагерях. В конце концов, Освенцим стал Освенцимом только потому, что это был (и есть) крупнейший железнодорожный узел для переброски не цыплят и каруселей, а военных, солдат.

Ничего удивительного, что в России многие люди проявляют радикализм и непослушание власти, признавая факт преступления в Катыни. Это не мешает им оставаться лояльными к власти в главном – взгляде на человека как на средство жизни, а на безопасность – как на цель жизни. Это объясняет феномен Александра Яковлева, одного из лидеров советского режима, боровшегося за предание катынского преступления гласности, рассекретившего множество документов о преступлениях большевизма, но до конца жизни остававшегося вполне лояльным ко Кремлю и к новому воплощению старого российского духа несвободы, коллективизма, империализма.

Многие, а пожалуй, и большинство из тех, кто в сегодняшней России гордится тем, что посмотрел фильм Вайды и одобрил его, остается сторонником и насилия, и государственничества, и секретности. Легко скорбеть над гибелью "цивилизованных" польских офицеров и патеров. Трудно выйти на площадь ради таджиков, узбеков, чеченцев, да и ради тех соотечественников, у которых квартплата уже больше пенсии. Легко скорбеть над Катынью и радеть о безопасности России. Трудно понять, что безопасность сегодня – то же, что нации и классы сто лет назад: фундамент, на котором строится очередной этаж бесчеловечности.