В записках участника наполеоновских войн, артиллерийского офицера А.М. Барановича "Русские солдаты во Франции в 1813-14 гг." есть рассказ о русском солдате, пожелавшем остаться на житье во Франции:

"Полковника Засядко денщик, довольно смышленый, вздумал из-под ведомства военного освободиться и жить по-французски, пользоваться свободою, убеждая себя, что в настоящее время он не находится в России, под грозою, а в свободной земле, Франции; и в этом намерении совещевался с товарищами, как поступить в этом деле. И не ожидая их ответа, сам начал действовать, и, пришед к полковнику, сказал: "Отпустите меня! Я вам долее не слуга!" - "Как? Ты денщик: должен служить, как тебя воинский устав обязует!" - "Нет, г. полковник, теперь мы не в России, а в вольной земле, Франции, следовательно, должны ею (свободой) пользоваться, а не принужденностью!"...

Об этой случайности полковник Засядко донес генералу Полторацкому, а тот, выслушав, просил объяснить эту случайность рапортом. Получив оный, генерал Полторацкий тотчас нарядил Судную Комиссию и денщика отдал под военный суд. Комиссия не замедлила решением его судьбы - обвинила его в дерзком посягательстве сделаться свободным французом и в подговоре своих товарищей к сему в противность воинских законов, и потому мнением своим положила: его, денщика, прогнать через 500 человек один раз шпицрутенами, что было исполнено в виду французов, дивившихся нашей дисциплинарии. И этим улучшилась субординация".

Хоть автор записок и утверждает, что этот случай "небывалый в войске и в летописях истории русских войск", в другом месте он же сообщает, что по возвращении из похода русская армия недосчиталась сорока тысяч нижних чинов, "о возвратe которых Государь Александр и просил короля Людовика XVIII", однако король просьбу императора исполнить не мог "за утайкою французами беглецов, и потому ни один не возвратился".

40 тысяч невозвращенцев из армии победителей, и не дворян, а мужиков! И это несмотря на зверскую "дисциплинарию", которую в порядке вещей считали доблестные освободители России от французского ига. Мотив солдата был самый что ни на есть политический: он желал "пользоваться свободой", какую нашел лишь на чужбине.

К этому времени история политической эмиграции из России насчитывала уже почти четыре века. Одним из первых политэмигрантов был митрополит Киевский и всея Руси Исидор. Он участвовал во Флорентийском Вселенском соборе (1438-1439), который принял решение о воссоединении церквей. Видный историк церкви Антон Карташев утверждает, что в принятии акта унии Исидору принадлежала "первостепенная роль инициатора и главного его устроителя". Папой Евгением IV он был возведен в сан кардинала с присвоением звания легата "от ребра апостольского" (lеgаtus dе lаtеrе) для Литвы, Ливонии, Руси и Галичины.

В Москву Исидор возвращался через Венецию, Хорватию, Венгрию, Польшу и Литву и добрался до Москвы лишь в марте 1441 года. К этому времени туда уже прибыли некоторые члены его делегации и донесли великому князю Василию II, что митрополит впал в латинскую ересь. Действия Исидора полностью подтвердили обвинения. Кортеж Исидора при въезде в Москву предварял латинский крест. Митрополит-еретик сразу же проследовал в Успенский собор, где отслужил литургию с поминанием папы Римского, вручил великому князю послание понтифика, а затем велел протодиакону огласить акт Флорентийского собора. "Быстрота и натиск, с каким действовал Исидор, - пишет Карташев, - настолько смутили князя, бояр и епископов, что они в первый момент как бы растерялись".

Но на четвертый день опомнились. Исидора по приказу великого князя взяли под стражу и заключили в келье Чудова монастыря. Несмотря на все уговоры, посулы и угрозы он так и не покаялся. Василий, со своей стороны, не решался казнить папского легата. Проблема разрешилась побегом митрополита на седьмом месяце заточения; некоторые исследователи полагают, что Исидор бежал не только с ведома, но и при содействии властей. Из Москвы он направился в Литву, а оттуда в Рим. В дальнейшем он занимал ряд видных постов в иерархии римско-католической церкви и умер в должности декана Священной Коллегии кардиналов.

Спустя век о бегстве из Московии всерьез думал сам московский царь. В 1553 году по возвращении из казанского похода Иван Грозный опасно заболел и призвал бояр, чтобы они клялись на кресте в верности его сыну, младенцу Димитрию. Вельможи крестное целование воспринимали крайне серьезно, как клятву самому Господу, лицемерить в таких обстоятельствах было немыслимо, и многие отказались присягать. Недужный царь, прощаясь с белым светом, обратился к присягнувшим боярам: "Не забудьте, на чем мне и сыну моему крест целовали: не дайте боярам сына моего извести, но бегите с ним в чужую землю, куда Бог вам укажет".

Когда от зверской и часто беспричинной расправы грозного московского царя русские бояре стали спасаться бегством на Запад, а сам он извел себя манией преследования, Иван просил у Елизаветы I убежища в Англии. "Елизавета отвечала, - пишет историк Николай Костомаров, - что московский царь может приехать в Англию и жить там сколько угодно, на всем своем содержании, соблюдая обряды старогреческой церкви".

Хороша держава, из которой хочет бежать сам правитель!

Самый знаменитым беглецом в царствование Ивана IV был князь Андрей Курбский. Прославленный военачальник, один из ближайших соратников и сверстник царя, родовитый боярин и утонченный интеллектуал, он в 1563 году вдруг бросил воеводство в Дерпте и бежал в Литву к полякам. О низких мотивах Курбского сказано немало самим царем, вздорными обвинениями пытавшимся замаскировать суть идейного конфликта со своим былым сподвижником.

Философ же Георгий Федотов называл Курбского "Герценом XVI столетия", который "с горстью русских людей, бежавших из московской тюрьмы", спасал "своим пером, своей культурной работой честь русского имени". Князь был видным членом Избранной рады - реформаторского правительства молодого царя. "А мог бы ты и о том вспомнить, как во времена благочестивой жизни твоей все дела у тебя шли хорошо по молитвам святых и по наставлениям Избранной рады, достойнейших советников твоих", - писал князь впоследствии Ивану Грозному.

"Что было бы, - риторически вопрошает Федотов, - если бы "ближней раде" Адашевых, Сильвестров и Курбских, опираясь на земский собор, удалось - начать эру русского представительного строя? Этого не случилось... В данную эпоху "прогресс" был на стороне рабства".

Курбский бежал от опричнины, уже после того как гонения обрушились на его товарищей по Избранной раде. От верного человека он получил предупреждение о неминуемой расправе - ему собирались предъявить обвинение в злоумышлении против царской семьи. Наконец, в Дерпт с отрядом опричников приехал Малюта Скуратов, чьей специальностью были аресты впавших в немилость сановников.

До нас дошел диалог князя с женой. "Чего хочешь ты - мертвым меня видеть перед собой или с живым расстаться навеки?" - будто бы спросил он. "Не только видеть тебя мертвым, но и слышать о смерти твоей не желаю", - отвечала жена. В ту же ночь князь бежал из Дерпта через пролом в городской стене и предал себя в руки короля Сигизмунда.

Его мать, жена и сын остались в полной власти царя и его опричников. Их участь неизвестна. По одним сведениям, жену и сына уморили в тюрьме, по другим - она спаслась и постриглась в монахини в Тихвинской обители.

Князь не захотел эмигрировать молча. Он направил царю обличительное послание. И Грозный ответил. Так завязалась единственная в своем роде переписка монарха с диссидентом.

В относительно либеральное царствование Алексея Михайловича, в пору энергичной внешнеполитической активности, появились в Московском государстве поклонники европейского уклада жизни. Как это было впоследствии и в советской деспотии, "низкопоклонством перед Западом" увлекались дети некоторых дипломатов и чиновники, имевшие возможность бывать в Европе (путешествовать за границу частным образом в те времена подданным московского царя не дозволялось).

Одним из таких западников был подъячий Посольского приказа Григорий Котошихин. По делам службы он ездил в Ливонию и Стокгольм, а затем в Москве вступил в тайные сношения с уполномоченным шведского правительства Адольфом Эберсом. Эберс получил от подъячего важные сведения об инструкциях русским представителям на предстоявших переговорах, за что заплатил Котошихину 40 рублей - это было его жалованье за два года.

Весной 1664 года Котошихин был послан в войска, действовавшие против Польши, и из-под Смоленска бежал в Польшу, где был принят на службу при великом канцлере литовском. Но эта должность Котошихина не устраивала. В 1665 году он объявился в Нарве и подал прошение губернатору Ингерманландии о принятии в шведскую службу. Новгородский воевода князь Василий Ромодановский, узнав о присутствии изменника в Нарве, потребовал его выдачи на основании Кардисского русско-шведского мирного договора 1661 года и даже послал в Нарву конвой. Губернатор в ожидании ответа из столицы заключил Котошихина под стражу, а когда положительный ответ пришел, объявил Ромодановскому, что узник из темницы бежал.

В Швеции Котошихин получил щедрое жалованье и по поручению канцлера Магнуса Делагарди написал общирное сочинение о государственном устройстве Московии, ее царской семье, хозяйстве и войске.

Кончил Григорий Котошихин плохо. В пьяной драке он убил своего квартирного хозяина, приревновавшего его к жене, и был приговорен судом к смертной казни. Ему была, однако, предоставлена отсрочка для изучения лютеранской веры, которую он и принял перед смертью. Труп его был анатомирован для учебных целей, и кости еще долго хранились в музее Упсальского университета.

"В ту пору, когда жил и действовал Котошихин, - пишет биограф, - еще не создалось почти в умах русских людей идеи о возможности заимствовать многое от иностранцев и остаться в то же время вполне русскими; большинство примыкало к одному из двух крайних решений - или отрицать все чужое, или отказаться от всего своего, от родины и веры. Котошихин пошел вторым путем".

В XVIII веке политическая эмиграция из России была явлением эпизодическим: царевич Алексей, участница заговора против императора Павла Ольга Жеребцова. Друг и единомышленник заговорщиков, русский посол в Лондоне граф Семен Воронцов в 1800 году был отставлен за свое англофильство (Павел собирался воевать с Англией) с разрешением жить где пожелает. Воронцов пожелал остаться на Британских островах. Однако вскоре он лишился всего своего имения, конфискованного по приказу императора "за недоплату казне денег лондонскими банкирами и за пребывание его в Англии". Уже в следующем месяце Павел пал жертвой заговора, и на престол взошел Александр I, который восстановил Воронцова в должности посла и отменил конфискацию.

Самый известный политэмигрант пушкинской эпохи - декабрист Николай Тургенев. О нем в X главе "Онегина" говорится так:

Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.

Член "Союза благоденствия" и, быть может, единственный среди декабристов последовательный либерал, Тургенев за полтора года до восстания на Сенатской площади уехал на лечение за границу. По показаниям других участников тайных обществ он был привлечен к дознанию и, узнав об этом, отправил в Петербург подробную записку, в которой писал, что "Союз благоденствия" давно распущен, что сам он не принадлежит ни к какому тайному обществу и не поддерживает никаких контактов с заговорщиками, а потому и не может отвечать за события в России, случившиеся в его отсутствие.

Записка эта никакого эффекта не возымела. В Лондоне к Тургеневу явился секретарь русского посольства, будущий канцлер Александр Горчаков, объявивший ему именное повеление Николая I вернуться в Россию и предстать перед судом. Тургенев ответил отказом. Тогда посольство попыталось добиться принудительной выдачи Тургенева у английского премьер-министра Джорджа Каннинга - с тем же успехом.

В итоге Николай Тургенев стал шестым приговоренным к смерти декабристом. Император заменил смерть вечной каторгой. Зная о том, что русским послам в Европе предписано добиваться его ареста и выдачи, Тургенев опасался бывать на континенте. В 1833 году он все же переселился в Париж и в новое царствование получил прощение. Он трижды побывал в России, принимал деятельное участие в дискуссии об освобождении крестьян, о судебной и других реформах (Тургенев был знатоком налогообложения и банковского дела), но жить продолжал во Франции и умер 82 лет от роду в своем доме близ Парижа.

"Я всегда очень хладнокровно смотрел на неожиданный перелом, последовавший тогда в моей жизни, - вспоминал Тургенев в 1867 году. - Но в то время, когда я писал, люди, которых я почитал лучшими, благороднейшими людьми на свете и в невинности коих я был убежден, как в моей собственной, томились в Сибири. Вот что меня мучило... Иные из них ничего не знали о бунте... За что их осудили? За слова и за слова... Допустив даже, что эти слова были приняты за умысел, осуждение остается неправильным, противозаконным..."

Имя Николая Тургенева открывает длинный и уже никогда не прерывавшийся список политических эмигрантов из России XIX, XX и XXI веков. Одной эмигрантской группе, не слишком многочисленной и не самой влиятельной, в октябре 1917 года удалось невозможное...

Сталину заочных судов было мало - он без суда приговорил к смерти всех невозвращенцев, придав приговору обратную силу. Мало того - агенты-убийцы методически приводили приговор в исполнение за границей.

Сегодня заочное судопроизводство для лиц, пребывающих за границей и отказывающихся предстать перед правосудием, вернулось в Уголовно-процессуальный кодекс - и четырех лет не прошло после вступления в силу нового УПК, исключившего такую возможность. Дойдет ли дело до исполнения заочных приговоров? Многие считают, что уже дошло.

Эмигрант нынче фигура сомнительная, быть эмигрантом немодно, модно быть патриотом. Один литератор недавно укорял своего уехавшего коллегу за то, что он не пожелал трудиться на родине.

Мне казалось, такие обвинения вышли из употребления лет 20 назад. А про мои колонки написали в форуме "Граней", что это "оголтелая русофобия". Оголтелая.

Русский философ Федор Степун, задумавшись в свое время над подобными обвинениями, написал статью "Родина, отечество и чужбина", в которой провел строгую грань между первыми двумя понятиями. "Тоскуя о своей родине, - пишет Степун, - всякий человек прежде всего тоскует по образу своей земли: по ее восходам и закатам, по ее горизонтам и дорогам, по ее рекам и песням, по ее безбрежным долинам и горным цепям, по ее древним городам и тихим деревням, по запахам ее лесов и полей". Кроме того, родина - это культурное наследие. Отечество - это государство. Степун цитирует Вольтера: "Отечество возможно только под добрым королем, под дурным же оно невозможно". И продолжает: "Возможность перемены подданства проливает новый свет на глубокое различие между родиной и отечеством".

"Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног", - писал Пушкин.

Досье: Политэмигранты