Надо было бы спросить у отца Александра Меня, вздрагивает ли он, когда читает в Евангелии "Меня любите" и прочие фразы, становящиеся двусмысленными благодаря русской манере писать притяжательное местоимение с заглавной буквы, когда речь идет о Христе. Что бы он ответил, если бы его не убили и можно было бы с ним сегодня, как когда-то, посидеть на его дне рожденья? Семьдесят пять лет – многая лета!

Этот мучительный вопрос – что бы сказал или сделал отец Александр – за девятнадцать лет со дня его гибели поднимался его прихожанами в самых разных ситуациях. Ответы давались разные до противоположности и сводились, разумеется, к тому, что отец Александр был бы на стороне того, кто берется за него говорить.

Впрочем, когда речь идет о шутках, никто почему-то не берется выступать от имени Меня. Самоутверждаются от его имени там, где нужно серьезное лицо, размежевание, а то и проклятие.

Не приходится сомневаться, что Мень пошутил бы насчет преизобилия Меней в Евангелии, как не приходится сомневаться, что шутку эту не вычислить. Можно вычислить все кроме юмора и благодати.

Мень был при жизни и остается после смерти невычисляемым. Этим он резко отличается от большинства живых и мертвых, включая убитых подобно ему проповедников Евангелия. Про большинство всегда ясно: когда прогнутся перед властью, когда возмутятся, когда покорятся, когда взбунтуются. Впрочем, большинство просто не меняется. Бранил человек экуменизм при жизни, погиб – а если бы не погиб, продолжал бы бранить. Или, напротив, хвалил человек экуменизм…

Чудо живого отца Александра было в непредсказуемости. То есть предсказуемо было, что приедешь, увидишь - и вопросы развеются, а вместо них появится настоящий, упитанный, жирный Вопрос с большой буквы, о котором ты раньше не подозревал, непредсказуемый вопрос.

Непредсказуемо было большинство из его решений. Не просто стать священником, а сперва попробовать настоящей жизни, выучиться на биолога. Не просто выучиться на биолога, а рвануть в Иркутск, специально, чтобы нюхнуть настоящей, а не подмосковной провинции. Решение не идти на открытую конфронтацию с властью, принятое тогда, когда эта конфронтация властью даже поощрялась и имела шансы на успех. И вместе с тем решение поддерживать контакты с диссидентами и правозащитниками более или менее открыто, подбадривая и вдохновляя.

Решение не эмигрировать, абсолютно нетривиальное для его времени и круга, – это он сам считал принятым под прямым воздействием Духа Божия. А письмо в "Книжное обозрение" с призывом вернуть Солженицына? Написал Мень, которому Померанц был куда ближе Солженицына, а все тайные симпатизанты Солженицына, все горячие, но секретные любители национализма и антисемитизма в интеллектуальной упаковке, – эти тогда молчали в тряпочку.

Вполне предсказуема внешняя канва биографии Меня, если бы его не убили. Служил бы по-прежнему в Новой Деревне, в Москву бы не перебрался – соответствующее решение он тоже принял рано. Да никто бы особенно и не пустил. Никаким вождем или хотя бы авторитетным голосом российской интеллигенции не стал бы - ввиду отсутствия таковой. Интеллектуалы же и при жизни Меня дружно – ногами – проголосовали за священников совсем другого духа, которые нынче распустились пышным, хотя и ядовитым цветом. Тысячи посетителей его лекций схлынули бы, разошлись бы по антисемитским, националистическим или просто "никаким" приходам.

Собственно, и так разошлись. Кто остался, тех не видно и не слышно – совершенно не "меневское", скажем прямо, поведение. Потому что принял вполне предсказуемое решение – пожертвовать свободой ради проповеди Евангелия "в собственном смысле слова", "в чистом виде". Конечно, Мень точно не стал бы ходить на пикеты... В том-то и загвоздка, что принял бы какое-то непредсказуемое, но точно обидное для власти и любого конформизма решение.

Загвоздка и в том, что непредсказуемость - благодать, которая может быть дана всем. Только мы спорим, кто первый – человек просит благодати или Бог дает благодать, а спорить-то не о чем: человек первый отказывается и от благодати, и от любви, и от непредсказуемости. Ради чего? Знамо, ради безопасности. Причем отказываемся от личной свободы во имя личной безопасности, а получаем безопасность – государственную и свободу – государственников.

Непредсказуемость – свойство личности, не текста. Поэтому трагична судьба "наследия Меня", письменного наследия. Оно пользуется популярностью, книги переиздаются, расшифровываются устные выступления (да уже все давно расшифрованы), тоже издаются, читаются. Не продают в патриархийных храмах – и слава Богу, зато в магазинах продают. К сожалению, популярны его сочинения именно в силу предсказуемости. Они сознательно таковы – написаны в стиле советского научпопа, который был превосходен, поскольку продолжал традиции викторианской научно-популярной литературы. Однако все-таки сто лет прошло, кое-что изменилось. Поэтому сегодня более популярны (заслуженно) тексты митр. Антония Блума - который в поведении был абсолютно предсказуем, а вот в текстах фонтанировал. Любопытно, что две ипостаси соединились в о. Александре Шмемане, третьем из этой православной плеяды, который в своих радиобеседах и учебниках был вполне предсказуем, а в своем личном дневнике, изданном недавно, оказался уж таким оригинальным, что только держись - бунтовщиком похуже Пугачева или Якунина. Зато молиться митрополиту Антонию или отцу Александру Шмеману как-то странно, а вот молиться отцу Александру естественно. Потому что молитва есть просьба о неожиданном, непредсказуемом, невозможном.

Кстати, о. Александр Мень, сам отказавшийся идти в депутаты (непредсказуемое решение! О. Александр Борисов согласился), сам же организовал путь в депутатство о. Глеба Якунина. Что Мень не стал бы публично выступать против отлучения Якунина – понятно. А вот как он продемонстрировал бы свое несогласие с этим отлучением и свою поддержку о. Глеба – увы, непредсказуемо. Но продемонстрировал бы и поддержал бы, а не промолчал, как те, кто вроде бы того же духа, а не нашли непредсказуемого выхода из предсказуемой ситуации гниения и похолопливания.

Отец Александр очень любил научную фантастику. Научная фантастика очень любит сюжет про альтернативную историю – что было бы, если бы Гитлер решил стать сионистом, если бы Герцен разбудил не Ленина и т.п. Слабое место такой фантастики в том, что фантазии хватает на обсчитывание одного варианта – если бы один человек принял одно неожиданное решение. Реальная жизнь состоит из того, что миллиарды людей – каждый человек! – ежедневно могут принять не только пакет стандартных решений (о покупке хлеба, об облизывании ботинка властям, о ворчании на деспотизм и о продолжении с оным интимной и порочной связи), но и решение непредсказуемое. Собственно, только когда человек принимает неожиданное, оригинальное, творческое решение, он становится человеком. Все решения отца Александра Меня и были проявлением его веры в то, что творческая сущность человека не случайна, а основана на творческой сущности Бога, способного победить смерть таким непредсказуемым и иррациональным путем, как Крестный. Этим путем и отец Александр прошел, хотя совершенно непредсказуемо – не в Иерусалиме, а в подмосковном поселке. И путь этот, между прочим, открыт для всех – хотя, конечно, бессмысленно топтать ту тропинку, где пролилась кровь о. Александра. Крестная тропинка у каждого своя, только Воскресение общее, Христово.