Прокуратура России живет бурной жизнью. После информации, поступившей из ее недр в последние дни - тут тебе и новые убийства, и новые свидетели из Испании, и новые обвинения, - начинает казаться, что впереди только два варианта: или грандиозный крах всей затеи, или же начало какого-то совсем нового (или совсем старого) исторического периода.

Но "дело ЮКОСа", помимо уголовно-процессуальных перипетий, имеет иные аспекты, важные для общественных настроений. В свете происшедшего, а особенно шокирующе жестокого приговора, начинает все явственнее выходить из тьмы общего невнимания глубокое лицемерие, лежащее в основе действий всех ветвей власти и всех подпевающих ей публицистов. Все они будто сговорились не упоминать нечто очень важное. И сейчас этот их сговор все более и более обнажается.

Высвечивается нечто, казалось бы, очевидное, но на долгое время - за спорами о том, платил ли налоги Ходорковский и если платил, то правильно ли, - всеми оставленное в стороне. Начинает заново осознаваться то разрушение, которому подверглась в течение семидесяти с лишком лет российской жизни многовековая система простейших понятий, связанных с деньгами и собственностью.

Даже не на обломках - нет, на пустом месте, где когда-то лежали обломки, - происходило в начале 90-х в России восстановление института частной собственности. Из-за этого особого, нигде больше не существовавшего контекста оно принимало и до сих пор то и дело принимает уродливые формы. И директор одного из литературных музеев, ранее вроде бы понимавший азы своего дела, вдруг распоряжается сорвать с фотографий и картин рамы - свидетельства времени, то есть того именно, что экспонируется в музее, - и заменить одинаковыми золочеными, разрушив вековую экспозицию. Почему? Разве человек, лет тридцать ведающий литературными музеями, не знает профессионально, что хорошо, что плохо? Разве не может объяснить это дизайнеру?

Наверняка знает. И может. Но замутилось в голове. Потому лишь, что на реставрацию музея выделены были неожиданно такие деньги, которые человек, во-первых, никогда раньше не держал в руках. А во-вторых - это были не советские бумажки (недаром, подсказал вчера умный собеседник, назывались они "дензнаки"), а реальные деньги, на которые можно что хочешь купить (без многомесячных очередей, номеров в списках и тому подобных советских обычаев). А то и вовсе - взять да и поехать в отпуск в Испанию, о чем раньше и мечтать не мог, по совокупности тех же родных обстоятельств.

Обнажается, повторим, нестерпимое лицемерие сегодняшнего и властного, и - очень часто - журналистского дискурса. Молчат о главном. О том, что десятилетия бесправия и нищеты превратили большую часть населения в выпускников детдома, которые, как известно, выйдя в мир, не знают, как обращаться с деньгами: всю жизнь были на казенном коште и своих денег не имели. И о том, что разрушение словаря, связанного с собственностью, присобачивание к каждому слову из этого куста - до Октября 1917-го вполне нейтральному, - отрицательного, а то и зловещего смысла, привело к тому, что нет, все еще нет языка, на котором большинство населения могло бы вести об этих делах спокойный, вразумительный разговор. Это как если бы в городском дворе в 47-м, скажем, году появился мальчишка по имени Фриц.

Теперь одним власть (уже и не скрывающая, в отличие от эпохи Ельцина, своей кровной связи с советчиной) сурово выговаривает, что не по правилам, мол, вступали во владение частной собственностью. А на других цинично опирается, зная, что в их сознании все, что связано с этой частной собственностью, заклеймено тысячекратным клеймением - в годы их детства, отрочества, юности, зрелости...

С 1947 года сколько поколений затвердило чеканный стих Маршака - его "Быль-небылицу. Разговор в парадном подъезде"?

...Капитал
Своей он дочке завещал -
Три миллиона ровно.
На эти деньги лет пятьсот
Прожить без горя и забот
Могла Адель Петровна...

Так как идея вложения денег в отцовское производство не рассматривается - предполагается не преумножение капитала, а исключительно его проживание, то сама идея богатого наследства приобретает нарочитые черты абсурдности: ну кто ж думает пятьсот лет прожить?..

Первые (для поколения послевоенных детей, а у предшествующих были не хуже - лучшие перья рифмовали), но какие звонкие, как легко укладывающиеся в детскую память уроки политической экономии социализма:

...А дети продали завод,
Затон и пароходы...

- Да что вы, дедушка! Завод
Нельзя продать на рынке,
Завод - не кресло, не комод, Не шляпа, не ботинки!

...Всё продавали господа:
Дома, леса, усадьбы,
Дороги, рельсы, поезда -
Лишь выгодно продать бы!

Ну, не мерзавцы ли? Выгоды искали!

Разве что не очень понятному, но не осуждаемому во всяком случае безупречным Чеховым Лопахину можно было это с усилием простить (да и то - разве что по тому случаю, что о красоте не забывает): "Я весной посеял маку тысячу десятин, и теперь заработал сорок тысяч чистого. А когда мой мак цвел, что это была за картина! Так вот, я говорю, заработал сорок тысяч и, значит, предлагаю тебе взаймы, потому что могу".

И все равно - сколько советских читателей пожимали наедине с собой плечами: как это - "заработал"? Он же не работал на маковом поле сам!

...Купец Багров имел затон
И рыбные заводы.
Гонял до Астрахани он
По Волге пароходы.

Он не ходил, старик Багров,
На этих пароходах,
И не ловил он осетров
В привольных волжских водах.

Его плоты сплавлял народ,
Его баржи тянул народ,
А он подсчитывал доход
От всей своей флотилии
И самый крупный пароход
Назвал своей фамилией.

Вот Маршак с детства нам азбучно объяснял: это что ж - работа, что ли, - доход подсчитывать? А доход - понятие в советское время вообще сомнительное: недаром в Словаре Ушакова среди немногих примеров - "нетрудовые доходы".

Крайне интересна судьба в русском языке слова "нажива".

В Словаре ХI-ХVII веков нажив - это то, что нажито, приобретено, нажитое имущество. Здесь же и нажиток - к значениям добавляется прибыль, доход. Заметим - никакого отрицательного оттенка еще нет. Правда, среди примеров - некий торговый Немчин, пуская в дело не отданный своевременно долг, кредитора Кузмы животом владеет, промышляет торговым промыслом, себе большие нажитки нажил; а ево учинил бес промыслу. Но на само слово нажитки эти действия пронырливого немчина тени не бросают.

Да и в областных диалектах, по записям середины ХIХ века, слово нажив, нажива означало заработок и только. "Нажива-то плоха стала", - так говорили и в вологодских, и в архангельских, и в северодвинских, и в олонецких местах. Наживальщик означало тот, кто зарабатывает, кормилец, а отнюдь не что-то плохое. У Даля в его Словаре нажива - это пожива, барыш, корысть, прибыль. Наживное - нажитое добро, наживной промысел - прибыльный.

Ведь тогда еще не было ни политэкономии капитализма, по которой числилась прибыль как наиболее отвратительная часть капитализма (смотри Академический словарь 1961 года - "доход капиталистов, источником которого является прибавочная стоимость"; пример здесь из Всеволода Вишневского: "Капиталисты, присваивая себе чужой, не оплаченный ими труд, извлекали из него грандиозные прибыли"), ни политэкономии социализма (где при любом производстве эта прибавочная стоимость таинственным образом отсутствовала, а прибыль получалась исключительно "вследствие повышения производительности труда") - тех предметов, которые сдавала на экзаменах в советском вузе (а то осваивала в университетах марксизма-ленинизма, через которые прошли десятки тысяч ныне живущих) большая часть нынешнего взрослого населения страны. И в прибыли, то есть в барыше, никто ничего плохого не видел, наоборот: Даровой рубль дешев, наживной – дорог.

И даже предупреждение лентяям, завистникам и ворам: От чужих нажитков не наживешь пожитков.

В России ХХ века предупреждение, как известно, не сработало. И вслед за раскурочиванием "чужих нажитков" прибыльность по-новому устроенных социалистических хозяйств перестала интересовать кого бы то ни было. И бедный Валентин Овечкин в 1952 году в своих на долгие годы ставших знаменитыми "Районных буднях" пробует вернуть этот интерес:
"Да я бы работал - во как! Кабы знал, что мой труд - хозяйству в прибыль... Тут-то и начинается прибыльное ведение хозяйства".
Кончилось все это в 1960 году пулей себе в висок, после которой, потеряв один глаз, чудом выжил, но писать уже не смог.

А в 1994 году, когда я, попав на Замятинскую конференцию в Тамбов, поехала заодно по Уваровскому району, пытаясь понять, что происходит в стране, доярки с фермы наперебой спрашивали возмущенно:
- Что же вы у нас в Москве молоко-то не закупаете? Ведь масло-то нужно вам! Вон вы его из Новой Зеландии возите! А мы тут мучаемся - у нас 70 коров, кормить нечем!
- А какой средний годовой удой?
- 3000 литров.
В самой цифре и заключался ответ (даже в советское время личные коровы давали минимум в два раза больше; про новозеландских умолчим). Но пояснять это советским еще людям, у которых в недавнем прошлом госзакупка никогда не зависела от себестоимости, было бы бессмысленно и даже беспощадно.

...Пожиток - тоже прибыль, выручка, барыш, выгода, польза, нажиток (вот сколько было синонимов! Все как метлой смело). Правда, грань тут тонкая (с деньгами с давних пор и доныне так): поживиться - это уже добывать чужое, жить на чужой счет. Бывает - точь-в-точь как нынче - что Не до поживы - быть бы живу.

Предки понимали возможность нечестной наживы: Как нажито, так и прожито (Не только наши предки: Male parta male dilabuntur; mal gagne, mal depense, etc). Но в основном-то все же - Не деньги нас наживали, а мы их нажили.

Зато в Толковом словаре Ушакова в 1938-м "сталинском" году нажива сопровождена уже стилистической пометой "неодобр." и расшифрована исключительно как легкий доход. Пример - единственный: Погоня за наживой.

Через двадцать лет, в "хрущевском" 1958-м, это значение как единственное стабилизирует уже и Академический словарь: легкий нетрудовой доход; наживание денег, материальных ценностей. Приводятся соответствующие примеры из Толстого (так карты века легли, что очень он помог большевикам своим морализированием; но им вообще тогда многое легло в масть) - "Все эти люди... наживают деньги так, что при наживе заслуживают презрение людей" и Чехова: "Вся жизнь у него в деньгах и в наживе".

И несколько еще лет назад санитарный врач в одном из районов Горного Алтая говорил мне с возмущением о единственной во всем районе семье преуспевающих фермеров (приехали шахтеры на пенсии, муж и жена, жить и работать в красивые места - и показали всем, что могут сделать работящие люди): "Они же о наживе думают!"

А известный вирусолог Н.В. Каверин напомнил мне недавно: "Ведь только в погоне за наживой нэпманы в середине 20-х вернули жизнь в разрушенную страну! А вспоминает ли кто о них?" Михаил Булгаков, в отличие от многих собратьев по цеху не поддавшийся утопии, наблюдал тогда с крыши высокого дома в Большом Гнездниковском чрево Москвы: "Оно еще не ворчало, как ворчит грозно и радостно чрево больших, живых городов, но снизу сквозь тонкую завесу тумана подымался все же какой-то звук. Он был неясен, слаб, но всеобъемлющ...
"- Москва звучит, кажется, - неуверенно сказал я, наклоняясь над перилами.
- Это - Нэп, - ответил мой спутник, придерживая шляпу.
- Брось ты это чертово слово! - ответил я. - Это вовсе не Нэп, это сама жизнь. Москва начинает жить".
("Сорок сороков", 1923).

Как поступили с нэпом, более или менее известно. И вскоре (и очень надолго) стало уже непонятно, как это деньги, во-первых, могут сами по себе увеличиваться. А во-вторых - зачем вообще нужны люди, наживающие деньги. Ведь деньги берутся вот откуда - их выдает нам два раза в месяц государство. Или раз в месяц - в виде пенсии.
"- Вот я, например, выстроил бы всех олигархов - и всех до одного собственноручно бы расстрелял.
- А как же тогда ваша пенсия?
- А при чем тут моя пенсия?"
(Из недавнего разговора генерала С.Е.Вицина с незнакомым ветераном).

Но об олигархах - в следующий раз.