Новое время вышло из средневековья под знаменем свободы - религиозной, экономической, политической, национальной. Уже Нидерландская революция создала такой букет. В XIX веке символом единства и свободы национального государства был борец за освобождение Италии от австрийского гнета Джузеппе Гарибальди. Он сочувствовал и венгерскому национальному движению в той же Австрии, и польскому - в России, и славянскому - в Турции. А в ХХ веке в Италии возник фашизм, выступавший тоже под национальными лозунгами, и Муссолини даже ссылался на Гарибальди, замалчивая свое коренное отличие от него. Между тем национализм демократа Гарибальди был защитным, а национализм фашиста Муссолини - агрессивным. Эти противоположные тенденции всюду различимы и сегодня, и нелепо, выступая против фашизма, этой социальной чумы ХХ века, отнюдь не везде обнажавшей свою шовинистическую природу сразу, объявлять всякий национализм чем-то вроде педофилии и клеймить его без раздумья. Не так все просто и с русским национализмом.

Освободившееся от монгольской власти Русское национальное государство оформилось еще при Иване III, объединившем почти все русские земли. Его сын Василий объединение завершил. Но уже сын и наследник Василия, Иван Грозный, переломил национальную жизнь. После покорения Казани и Астрахани и присоединения Сибири большая часть Русского государства оказалась населенной нерусскими. А чтобы покорить и удержать эти колонии, русских крестьян закрепощали. Колонии Русского государства, в отличие от английского или французского, не были отделены от центра морями, Россия не стала метрополией, и в едином, вроде как своем, государстве русские люди остались крепостными, чего в других империях не было.

Крепостное право на русском народе сказалось, быть может, больше всего тем, что после Ивана Грозного народ под имперской властью раздваивался не только, как учили в советской школе, на крепостных и крепостников. Шло размежевание на почти разные народы, с разным образом жизни, утварью и одеждой, а в начале XIX века даже разными языками - дворяне говорили по-французски. И с разным самосознанием! Не потому не любили патриарха Никона, что он мордвин, а за имперский характер его церковной реформы. А Петра и вовсе считали подмененным царем. Но в советской школе учили, что старообрядцы и недруги Петра тормозили развитие. Так учили, считая, что развитие движет указка имперской власти, на деле его укорачивающая в страхе перед свободной переимчивостью, обычной еще в Киевской Руси.

До отмены крепостного права сопротивление империи носило открыто национальный характер лишь у колониальных народов. Русский народ на эту тему безмолвствовал, хоть и цари по преимуществу были немцы, и господа смотрелись как иноземцы. Пушкинская строка "Смирись, Кавказ: идет Ермолов!" поясняет отношения не между русскими и нерусскими, а между империей и колонией. Об отношениях русских и нерусских думал Толстой в «Кавказском пленнике» и «Хаджи-Мурате».

Освободив крепостных и этим порвав с феодальной реакцией, все еще феодальная империя перестраивала свое хозяйство, в полной мере входя наконец в новое время и надеясь в нем уцелеть. Чтобы удержать свою главную опору, русский народ, уже, однако, не крепостной, при Александре III активно поощряли имперский русский национализм, жестче ограничивая и преследуя инородцев. А искусство множило вариации на русские темы – от вдохновенных до безвкусных. Но положение русского народа оставалось тяжким - ни земли, ни гражданских прав у него по-прежнему не было.

Надежды связывали со сменой строя. Жила иллюзия грядущего равноправия народов в общей стране. Но реальность разрушила национальные и социальные иллюзии. Империя, в другом наряде возникшая в 1917 году, показала, что ни либерализм, ни демократия, с нею несовместимы. Несбыточность пролетарского интернационализма еще до войны толкала Сталина к все более откровенному русскому шовинизму. Лишь после его смерти вышел на поверхность совсем иной, защитный русский национализм, порожденный грузом, взваленным, как при Иване Грозном, на русский народ ради удержания имперской власти.

В 1991 году империю урезали и опять обновили. Но множеству русских не кажется нормальным, что усмиренная Чечня на свою нищую жизнь сама зарабатывает меньше одной десятой того, что тратит, а девять десятых ей шлют за счет русских областей, не говоря о расходах на содержание там армии и органов безопасности. Русский народ тяготится этим грузом, наложенным на него правящим классом. И один из самых заметных певцов имперского национализма Александр Проханов уже открыто клеймит тех русских, кто готов отступиться от Чечни и от многих других инородческих регионов. Но большинство наших граждан, при самых разных взглядах, до Манежной не очень сознавало сложность и значимость русского вопроса в России. Ее называют многонациональной страной, а это последняя европейская империя, не отпускающая колонии, но велящая считать их ее частями, единой с ней страной. То-то жителей этих земель и учат зря не соваться в Москву, а знать свое место.

В 1917 году ключом пролетарской революции парадоксально был аграрный вопрос. Национальный считали вторым. Но аграрный в 1929-м году упразднили силой. А перебить и выслать половину населения даже большевики и сам Сталин не смогли, и национальный вопрос развалил СССР. А ныне, хоть тоже казалось, что главное для страны - перестройка и модернизация хозяйства, экономика с нерешенным национальным вопросом не движется дальше Суркова и Сколкова. Реальностью стало наличие двух русских национализмов, имперского и защитного, и оздоровление экономики застревает на том, что у русских, самого большого народа страны, нет возможности открыто разобраться, в какой России они хотят жить: в имперской, то и дело грозящей миру и губящей ради этого своих людей, или в национальной, где можно не только выкрикивать «Россия для русских!», но и распознать смысл этого лозунга.

Велит ли он думающим о России в ее нынешних границах признать, что «Чечня для русских!», «Татарстан для русских!», да и вообще весь мир для русских? Или, может быть, он означает, что и русскому народу нужно свое национальное государство, Россия без колоний, а отношения с теми, кто хочет их поддерживать, могут стать договорными? У толпы, стоящей у Манежа под общим лозунгом, нет общего ответа. В ней немало русских фашистов, если использовать это итальянское слово, как использовали его в СССР, обозначая им немецких национал-социалистов, так себя не называвших. Но в этой толпе есть и националисты, защищающие народ, сознающие, что таджики заполоняют стройки прежде всего потому, что готовы работать за гроши, на которые в еще более нищем Таджикистане прокормить семью можно, а в России нельзя, и надо менять характер хозяйства, менять чубайсовский псевдокапитализм на неподдельный. Тогда приезжие не займут мест, где хватает местных. А бить таджика за корыстолюбие нашего начальства бесперспективно.

Почему же в одной толпе стоят столь разные души? Да потому, конечно, что туда был свободен проход, не били дубинами по головам, как бьют почитателей тридцать первых чисел. Одни говорят, толпу собрали, чтобы заглушить приговор Ходорковскому и Лебедеву, другие - чтобы досрочно ушел в отставку декоративный президент и наново выбрать Путина, третьи - чтобы оправдать более жесткий укорот 31 декабря и вообще припугнуть. Возможны варианты, но есть коренная причина. Реальный русский национализм ширится, а он, в отличие от фашизма, начальству опасен, и оно это сознает. Вот и спешит его связать фашистской поступью, прослоить своими отрядами, «нашими» и прочими. Пока националисты в одном строю с фашистами, начальству не страшно.

На фоне откровенных фашистов оно надеется выглядеть просвещенно-консервативным. Но манифест Михалкова стал посмешищем не потому, что, отличный актер, он в режиссуре уже слаб, а как политик убог. Смеясь над манифестом, смеются над внушенной Лениным волюнтаристской верой, что, имея власть, можно наладить какой хочешь общественный строй, хоть ленинские миражи не сбылись, при всей жестокости его и сталинской власти. А просвещенный консерватизм даже у Екатерины II возникал после топорного, как попытка хоть отчасти учесть объективную реальность. Но нет у нынешней власти намерения ее учесть. Она полна своей веры, узнаваемой по потворству фашистским сборищам на Селигере или на Манежной, по культу Путина, и по тому, что одновременно требуют от американского Cената ратифицировать уступки Обамы и повышают в три раза российские расходы на вооружение. Для иллюзий места нет.

Но хоть русский народ хулят все кому не лень, он не сказал последнего слова - а ведь тоже имеет право на самоопределение. Ельцин пресек переход от коммунофашизма к демократии еще до того, как передал власть главе ФСБ. Бог знает, хватит ли сил у русского демократического национализма совладать с русским фашизмом и поощряющей его властью. Сможет ли он скинуть с русского народа груз не только Афганистана, но и Чечни, и Грузии, и еще бог весть чего - и обратить лицо к России с заботами ее жителей? Для этого мало сообразить, как быть с чеченцами и всем Кавказом, - надо понять как русским быть самим с собой. Но обнажение позиций этому на пользу.