"Я не собираюсь утверждать, что я не солдат противника. Потому что язык любой войны - это убийство. Я имею в виду, язык войны - это жертвы. Мне не нравится убивать людей. Мне очень жалко, что 11 сентября были убиты дети. Что я могу поделать? Такой язык".

Это отрывок из стенограммы допроса Халида Шейха Мохаммеда - человека, который придумал и организовал 11 сентября.

Он давал показания американскому военному трибуналу на базе Гуантанамо еще в марте.

Судебное слушание продолжалось немногим более часа. Мохаммед не запирался и не оправдывался. Сказал, что в некоторых документах его имя написано неправильно, и продиктовал по буквам, как надо. Уточнил еще кое-что по мелочи. Затем была зачитана подписанная им бумага, в которой он берет на себя ответственность за организацию терактов "Аль-Кайды" по всему миру. Многие из них не удались - такие, как покушения на папу римского и бывших президентов США, разрушение Биг-Бена, четырех небоскребов в американских городах и здания Нью-Йоркской фондовой биржи. После этого председательствующий предоставил Мохаммеду возможность заявить суду все что он считает нужным. Мохаммед произнес длинный монолог на ломаном английском языке.

Тогда же, в марте, Пентагон опубликовал стенограмму слушания. Ему потребовалось полгода, чтобы решить, публиковать ли аудиозапись. На прошлой неделе на сайте Министерства обороны США она появилась, но в сокращенном виде.

Военные цензоры отрезали монолог. Они решили, что "Аль-Кайда" могла бы использовать эту часть записи в целях пропаганды и мобилизации новых террористов.

Речь Мохаммеда - это апология террора, но апология очень своеобразная. В отличие от русских революционеров, которые в своих судебных речах вещали о невыносимых страданиях народа под гнетом самодержавия и о гнусных преступлениях царизма, Мохаммед практически ничего не говорит о страданиях мусульман под игом мирового империализма, хотя, казалось бы, именно с этого начинается политграмота современного исламского террора. Это не Осама бен Ладен, изрекающий тысячу раз пережеванные банальности.

О чем же он говорит? А вот извольте:

"Когда я говорю, что несу ответственность за то-то и то-то, я делаю это не для того, чтобы выглядеть героем. Вы - военный человек. Вы очень хорошо знаете, что у всякой войны есть свой язык. Я сделал то, что сделал, потому что таков язык любой войны. Если Америка хочет захватить Ирак, она не будет посылать Саддаму розы и поцелуи, она посылает ему бомбежки. Это лучший способ сделать то, что хочешь. Если я воюю с Америкой, я враг Америки. Конечно, я враг...

Любая страна, которая начинает войну со своим противником, говорит с ним языком войны, а язык войны - это убийство. Если мужчина и женщина женятся, у них будут дети. Если две страны начинают воевать друг с другом, то будут жертвы. Это такой язык...

"Террорист", "солдат противника"... эти названия придумало ЦРУ, можете называть нас как хотите. Вы сказали мне, когда я попросил вызвать свидетелей: "Я не убежден, что это относится к делу". Вам виднее. Я лично убежден, но вы начальник. В конце концов это ваш способ вести войну, но проблема заключается в том, что у многих слов нет определений".

Да ведь это постмодернистский дискурс, Деррида для бедных. Коряво говорит, но не узнать первоисточник трудно. (Я бы, возможно, и не стал читать эти упражнения Мохаммеда, если бы на это сходство не обратил внимание один из моих друзей по ЖЖ.) Не "воюю с Америкой, потому что враг", а "враг, потому что воюю". И рад бы говорить другим языком, но у войны другого нет. "Улица корчится безъязыкая" - "ваше слово, товарищ маузер!"

Более всего этот текст напоминает речь Александра Ульянова - если угодно, постнародовольца и в этом смысле постмодерниста - на процессе участников неудавшегося покушения на Александра III в апреле 1887 года. Старший брат Ленина тоже ничего не говорил о тяжкой народной доле и опричниках режима. Он рассуждал о терзаниях интеллигента, лишенного свободы самовыражения:

"Для интеллигентного человека право свободно мыслить и делиться мыслями с теми, которые ниже его по развитию, есть не только неотъемлемое право, но даже потребность и обязанность... Наша интеллигенция настолько слаба физически и неорганизована, что в настоящее время не может вступать в открытую борьбу, и только в террористической форме может защищать свое право на мысль и на интеллектуальное участие в общественной жизни".

Ничего личного - такой язык.

Конечно, о том, что разрушение башен-близнецов - это постмодернистский симулякр, что язык террора тождествен любому другому, не писал лишь ленивый. Но одно дело читать об этом в эссе досужего любомудра, и совсем другое - слышать от человека, задумавшего и осуществившего атаку, и не где-нибудь в академической аудитории, а на суде, в качестве последнего слова.

Откуда Мохаммед набрался этой премудрости? В годы учебы в Cельскохозяйственном университете Северной Каролины? Или начитался уже после 11 сентября? Может, теперь террористы-новобранцы наряду со взрывным делом и автоматом Калашникова изучают труды Бодрийяра?

Вот еще характерный отрывок:

"Ислам никогда не дозволял убивать людей. Убийство в исламе, как и у христиан и у евреев, запрещено. Но бывают исключения из правила. Вы же убиваете людей в Ираке. Вы сказали: "Мы должны это делать. Нам не нравится Саддам". Это то, как вы решаете проблему Саддама. Мы пользуемся одним и тем же языком - и вы, и я. Когда вы захватили две трети Мексики, вы сказали, что эта война - предначертание судьбы. Ваше дело назвать это как вам угодно. Но другая сторона называет вас угнетателями".

"Предначертание судьбы" - Manifest Destiny - это идеологический концепт, которым в середине XIX века обосновывалась территориальная экспансия США. Получается, война с террором - это спор о терминах. Мы с вами действуем одинаково, объясняет Мохаммед своим судьям в погонах, только называем свои действия по-разному.

С терминологией этой войны у американцев и впрямь большие затруднения. С одной стороны, в своей антитеррористической риторике они оперируют категориями добра и зла ("ось зла", "люди зла"), говорят о "войне идеологий", с другой - для сознания своей правоты им необходима легитимность, точные юридические формулы. Отсюда - термин enemy combatant ("вражеский комбатант", "солдат противника"), придуманный специально для обозначения заключенных Гуантанамо, дабы не называть их военнопленными, поскольку такое название влечет за собой обязательства по Женевской конвенции. Мохаммед, как видим, не возражает против применения термина к самому себе, но тут же объясняет, что название не имеет смысла, потому что зависит от точки зрения:

"Допустим, сейчас идет Война за независимость и англичане арестовали Джорджа Вашингтона. Ясно, что они считали бы его солдатом противника. Но американцы считают его героем.

Проблема в том, что в Ираке щекотливый вопрос о терминах повлек за собой печальные последствия. Боязнь назвать вещи своими именами привела не к тому, что оккупацию назвали политкорректным эвфемизмом "освобождение", а к тому, что операцию вторжения и планировали, и осуществляли как освободительную миссию: не подумали ни о военных комендатурах, ни о жестком оккупационном режиме, который был совершенно необходим для предотвращения анархии хотя бы на первых порах. Отказ от слова обернулся отказом от набора мер, обозначаемых этим словом.

И вот теперь один из главарей "Аль-Кайды" им говорит: а чего вы стесняетесь-то? на войне надо говорить языком войны.

В свете постмодернистских экзерсисов Мохаммеда закрадывается подозрение: а не сочинил ли он список своих неосуществленных злодеяний? Например, о планах взорвать Биг-Бен я слышу впервые. С него станется - терять ему нечего, зато сколько новых симулякров, какая идеальная возможность демонизировать "Аль-Кайду".

Александр Ульянов свою речь на суде закруглил удивительным прогнозом:

"Если мне удалось доказать, что террор есть естественный продукт существующего строя, то он будет продолжаться, а следовательно, правительство будет вынуждено отнестись к нему более спокойно и более внимательно. Тогда оно поймет легко..."

В этом месте председательствующий прервал его. Халида Шейха Мохаммеда никто не перебивал. Его терпеливо выслушали и спросили: "Это все, что вы имели заявить?" "Да", - ответил он.