В своем тюремном дневнике бурятский адвокат и политический активист Татьяна Стецура пишет, что в выданном ей наборе алюминиевой посуды была ложка с оттиснутым на ней российским гербом: "Впечатление, что именно империи, а не эрэфии".

Что если и впрямь - именно этой ложкой хлебала тюремную баланду в Алексеевском равелине Вера Фигнер или Людмила Волкенштейн? Или Софья Гинсбург, не выдержавшая криков заключенных, лишившихся рассудка, и перерезавшая себе горло? Четвертую узницу Шлиссельбурга, Зинаиду Коноплянникову, на довольствие не ставили - ее привезли в крепость, чтобы повесить.

Мне, пожалуй, возразят, что у политзеков царизма посуда была оловянная или медная, но ведь я не об этом. Читая записки из современного узилища, я будто отматываю киноленту российской истории почти на полтора века назад, попадаю в то глухое безвременье, о котором Блок писал:

Переговоры о Балканах
Уж дипломаты повели,
Войска пришли и спать легли,
Нева закуталась в туманах,
И штатские пошли дела,
И штатские пошли вопросы:
Аресты, обыски, доносы
И покушенья - без числа...

Заканчивалась победоносная, стоившая России огромных потерь война с Турцией на Балканах. Окончательную неудачу потерпело "хождение в народ". Философ Георгий Федотов писал об участниках этого массового движения образованной молодежи с нескрываемым восхищением:

Святых нельзя спрашивать о предмете их веры: это дело богословов. Но, читая их изумительное житие, подвиг отречения от всех земных радостей, терпения бесконечного, любви всепрощающей - к народу, предающему их, - нельзя не воскликнуть: да, святые, только безумец может отрицать это! Никто из врагов не мог найти ни пятнышка на их мученических ризах.

Но почему "народ, предающий их"? Да потому, что этот самый народ, который они ехали просвещать, и сдавал их становому.

Режим ответил народникам репрессиями. Им вменялось участие в тайном сообществе, имеющем целью "ниспровержение существующего порядка". В феврале–марте 1877 года в Петербурге прошел "процесс 50-ти". Одна из обвиняемых, 23-летняя дворянка Софья Бардина произнесла речь, ставшую одним из кульминационных моментов процесса: "Наступит день, когда даже и наше сонное и ленивое общество проснется и стыдно ему станет, что оно так долго позволяло безнаказанно топтать себя ногами, вырывать из своей среды братьев, сестер и дочерей и губить их за одну только свободную исповедь своих убеждений..."

Министр иностранных дел империи князь Горчаков писал министру юстиции графу Палену: "Вы думали убедить наше общество и Европу, что это дело кучки недоучившихся мечтателей, мальчишек и девчонок и с ними нескольких пьяных мужиков, а между тем вы убедили всех, что... это люди вполне зрелые умом и крупным самоотверженным характером, люди, которые знают, за что борются и куда идут... теперь вся Европа знает, что враги правительства не так ничтожны, как вы это хотели показать".

В октябре того же года открылся Большой процесс, или "процесс 193-х". Число арестованных по искусственно сконструированному делу (в одно судопроизводство объединили дела около 30 кружков) превышало 4000 человек. Многих пришлось отпустить, остальные провели в предварительном заключении не по одному году. К началу судебных слушаний 97 человек умерли или лишились рассудка за решеткой. 120 обвиняемых бойкотировали суд.

Уж этого-то права их никто не лишал. А сегодня я читаю в записках политзаключенной Айгуль Махмутовой, что отказаться от выматывающих силы и душу поездок в судебное заседание невозможно: "Не ехать нельзя - нарушение".

На Большом процессе блистал красноречием Ипполит Мышкин, которого судили за попытку освобождения Чернышевского из Вилюйского острога. "Это не суд, - восклицал он, - а просто комедия или нечто худшее, более отвратительное, позорное... чем дом терпимости, там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человека".

Сенаторам в жизни своей не приходилось слышать ничего подобного, да еще в присутствии посторонней публики. Что они могли ответить? Ведь не доказывать же, что они не проститутки. На словах "опричники царя" обезумевший жандармский офицер бросился зажимать Мышкину рот и поцарапал его; на лице Мышкина показалась кровь, зал грозно загудел, подсудимые громко протестовали...

Айгуль Махмутова рассказывает:

Судья Людмила Самохина ехидничала на суде, засыпала прямо на заседании, не читала ничего, не удовлетворила ни одного моего ходатайства. Ее отношение было просто скотское. И она все время доводила меня до слез, на каждом судебном заседании. Мне было обидно, что в нашей стране возможна такая несправедливость, поэтому я плакала.

Она же:

На чтении приговора в течение двух с половиной часов судья запрещала снимать с меня наручники. Конвой отказывался выполнять это распоряжение, потому что они не имеют права держать в наручниках человека. Но судья сказала оставить их под ее ответственность. Мне было плохо, вызывали скорую, но судья не пустила врачей...

В первые годы XX века режим в Шлиссельбурге смягчился, старых инструкций уже никто не соблюдал. "В тюрьме, в пределах нашей ограды, - пишет Вера Фигнер, - мы были господами положения. Если в тюремном здании раздавался шум голосов, крик и подчас брань, они исходили не от тюремного начальства, но от того или другого заключенного, особенно несдержанного и раздражительного. Не смотритель кричал - на него кричали".

Однажды Фигнер сорвала погоны с надзирателя, вошедшего к ней в камеру в неурочный час, и ждала нового суда. Действительно, пришел следователь.

- Быть может, смотритель был груб с вами и сам вызвал ваш поступок? - спросил он.

- Нет, он не был груб. Он вообще мягок в обращении, и не он, а я в разговоре возвышала голос.

Кончилось тем, что заменили не только беспогонного надзирателя, но и коменданта тюрьмы.

Татьяна Стецура:

Угрожали карцером несколько раз. Сказала, что некоторые правила, оскорбительные и бессмысленные, выполнять отказываюсь. Позавчера поругалась с душеуправительницей. Душ и так раз в 7 дней, а я, очевидно, была последняя в этот день. Так она уже через 5 минут гавкнула беспардонно и вырубила воду. А когда я ей сказала, что на любом месте можно оставаться человеком, а она к своей сволочной профессии еще и ведет себя по-сволочному, заявила, что ей за переработку никто не доплачивает. Душеуправительница! А вот с душой Татьяны управиться не смогла.

Наверно, это общее место - сравнивать условия царской тюрьмы с нынешними. Но мне не дают покоя записки этих девочек, которым я в отцы гожусь, которые способны написать так по-детски беззащитно и искренне: "Мне было обидно, что в нашей стране возможна такая несправедливость, поэтому я плакала". Они еще способны плакать над несправедливостью...

Первый такой текст мне попался на глаза почти десять лет назад. Это был дневник Татьяны Ломакиной (нарочно не пишу, кто из политзечек к какой партии или движению принадлежит, - не суть важно). Сегодня в Интернете я нашел лишь краткий фрагмент из него, но это фрагмент убийственной силы:

В присутствии 8–10 сотрудников РУБОПа меня били резиновой палкой по ступням и пальцам... Потом били кулаком по позвоночнику и ребрам, затем натянули мою вязаную шапочку на глаза, надели на голову каску и начали бить по голове резиновой палкой.

Я живу с этим уже десятый год. Неужели после этого возможно рассуждать о модернизации, медведевском либерализме, "системной оппозиции"?

Этим девочкам еще жить и жить, любить, рожать, а режим "отоваривает" их палкой по голове. Страна, пожирающая своих детей. Это стало рутиной. Асфальтовый каток беспрепятственно катится по головам, позвоночникам, ребрам, судьбам. Мы привыкли.

Ответом на процесс 193-х был выстрел Веры Засулич в январе 1878 года. Суд над ней собрал в Петербурге всю европейскую и американскую прессу. "Русские нигилисты" вошли в моду. Молодой Оскар Уайльд сочинил пьесу "Вера, или Нигилисты", поставленную в Нью-Йорке (британская театральная цензура к постановке ее не допустила). Первый опыт начинающего драматурга - смехотворная вампука с заговорщиками в плащах и масках. Но и в ней есть уайльдовские перлы: "Глупец, в России нет ничего невозможного кроме реформ!" Степняк-Кравчинский издавал на европейских языках романы о террористах. Герой одного из них, Андрей Кожухов, стреляет в царя, но промахивается. Громкий успех имел сентиментальный дамский роман Софьи Ковалевской "Нигилистка", изданный в Швейцарии. Его героиня Вера Баранцова, барышня из хорошей семьи, графиня, одержима идеей "мученичества за народ". Даже Артур Конан Дойль, совершенно чуждый современной ему политике, свел Шерлока Холмса с благородной "русской нигилисткой" в рассказе "Золотое пенсне".

Образ юной, хрупкой девушки, противостоящей бесчеловечному режиму (на самом деле Засулич не была ни юной, ни наивной), произвел такое впечатление на либеральную Европу, что она дружно встала на защиту народоволки Геси Гельфман, арестованной по делу об убийстве императора 1 марта 1881 года и приговоренной к повешению. Когда выяснилось, что Геся на четвертом месяце беременности, Александр III отсрочил исполнение приговора до рождения ребенка. Но кампания протеста продолжалась, отмены смертного приговора требовал цвет европейской культуры. И царь заменил виселицу бессрочным заключением. Новорожденную дочь у Гельфман отобрали. Она умерла через три с половиной месяца после родов. Девочка (ее отцом был Николай Колодкевич, скончавшийся в Алексеевском равелине от голодовки) не дожила в воспитательном доме до года.

Сегодня Европа молчит. Молчит Америка - Бог весть, куда Барак Обама засунул список политзаключенных, который вручил ему Гарри Каспаров. Было время - такие списки президент США вынимал из кармана на каждом саммите с советским вождем. И вождь шел на попятную. А сегодня у нас "перезагрузка". Даже когда ему представился случай обменять шпионов, которыми так дорожил Путин, Обама не нашел во всей России хотя бы равного числа узников.

Но хватит кивать на заокеанского благодетеля. Татьяна Стецура и ее подельница Надежда Низовкина избрали совершенно особенную тактику: они признали себя виновными в "разжигании вражды" к силовым структурам и отказались платить штраф, к которому их приговорил суд, требуя приговорить их к лишению свободы (при этом, однако, они оспаривали законность 282-й статьи УК). Судебная машина выглядела сбитой с толку. А потом они отказались дать подписку о невыезде и были заключены в СИЗО. В следственном изоляторе они отказались вставать перед тюремным начальством, называть вертухаев "гражданин начальник" и соблюдать некоторые другие режимные требования.

Надежда Низовкина пишет:

Недопустимо и лицемерно, протестуя против 282-й статьи, идти на сопутствующие уступки, прощать суду невозможность допроса экспертов, спецслужбам - засаду и травлю, прощать свое бесправие... Прекратить на руку им играть в оттепель и сотрудничество.

Они надеются остановить асфальтовый каток своими телами. Нельзя не уважать их спокойное достоинство и силу духа. "Сверили понятия", - подводит Татьяна Стецура итог "воспитательно-профилактической" беседе с операми. Она же - про судью Ирину Левандовскую:

Читала трагически, нараспев, глотая слова, как псаломщик знакомую молитву. И единственный листик постановления держала как псалтырь - обеими руками, на уровне лица, словно он ее держал, а не наоборот. Чего переживает? Ее бог ее спасет.

Эти две молодые женщины - лучшее, что есть у сегодняшней России. Но я неотступно спрашиваю себя: во имя чего приносятся эти жертвы? И не могу ответить. Сколько их уже было, этих жертв. "Громадная российская льдина не раскололась, не треснула и даже не дрогнула", - заключает свой роман о народовольцах Юрий Трифонов.

Но они, эти девочки, должно быть, иначе не могут.