Глядя на портрет гладко выбритого мужчины с пухлыми щеками, в аккуратном паричке фасона "крыло голубя" и с гусиным пером в руке, невозможно не узнать его. Он так же хрестоматиен, как Пушкин в шлафроке, Лермонтов в эполетах и Чехов в пенсне с того же школьного иконостаса. Михайло Ломоносов смотрит куда-то в сторону не то чтобы вдохновенно или мечтательно, а со спокойной уверенностью и едва заметной довольной улыбкой – может, рифму удачную нашел или вывел наконец формулу сохранения материи: сколько в одном месте убыло, столько же в другом прибыло. Или афоризм придумал: "Богатство России Сибирью прирастать будет".

До Пушкина "нашим всем" был Ломоносов. И швец, и жнец, и на дуде игрец. И все у него получалось отменно. Что мы знаем-то о нем? Пришел пешком в Москву учиться. За исключительные способности отправлен на казенный счет за границу продолжать образование. Превзошел все науки. Иностранные профессора российской Академии, ретрограды и мракобесы, похожие в своих старомодных алонжевых париках на злобных пуделей, терзали русского богатыря, не давали ему ходу. Спорил с реакционным историком Миллером, из низкопоклонства перед Западом выдумавшим "норманнскую теорию". Изучал атмосферное электричество, его коллегу Рихмана убило разрядом молнии, но громоотвод изобрел все-таки Бенджамин Франклин, принятый за это в почетные члены российской Академии. Ну и, разумеется, изумительное "Открылась бездна..." с оглушительной, как сухой треск петарды, аллитерацией: звездам... бездне... дна... По фейерверкам он тоже был специалист.

Исключительный самородок, но что самое главное – оказался в нужном месте в нужное время. Вот, к примеру, Тредиаковский Василий Кириллович. Человек аналогичной судьбы и тоже неутолимой жажды знаний. Сын священника, выучившийся латинской грамоте у монахов-капуцинов, он, как и Ломоносов, сбежал из дома учиться в Москву, оттуда в Голландию – не на академическую стипендию, а на собственный страх и риск, из Гааги - по крайней бедности пешком - добрался до Парижа, учился в Сорбонне, вошел в доверие к русскому посланнику князю Куракину и исполнял его ответственные поручения. Благодетель привез его в Петербург, сделал протекцию, дал возможность начать академическую карьеру. Ан вот не сделал, хоть и большой учености был и далеко не бездарен! Подвизался в Академии переводчиком и влачил жалкое существование, несмотря на верноподданные оды, тогда как Ломоносов был осыпан милостями государыни и не знал отказа в грантах.

"Отчего же это произошло?" – вопрошает Сергей Соловьев. И сам себе отвечает: "На ученых смотрели как на необходимых мастеров, требовали от них непосредственной пользы, и, чем очевиднее была польза от известной ученой деятельности для удовлетворения государственным потребностям, тем ценнее был ученый. Ломоносов был отправлен за границу для занятия естественными науками с целью непосредственного приложения..."

Для модернизации России нужен был Ломоносов, химик, металлург и геолог, а гуманитария Тредиаковского, по выражению Соловьева, "держали в черном теле". Ведь составляет же сегодня Путин список нужных государству профессий: машинист котлов там есть, а учителя, врача и поэта нет, как будто машиниста не нужно учить, лечить и воспевать в стихах.

Трудился Михайло Васильевич и над торжественными одами – жанр обязательный для тогдашнего стихотворца, да еще состоящего на государственной службе, пусть и по другому ведомству. Причем сочинять оды следовало не по заказу, а по собственному почину, так сказать, от души. В политическом отношении занятие было мудреное и почти опасное – не дай Бог отклониться от генеральной линии, а поди ее узнай, эту линию, когда монархи то и дело меняются на престоле. Приходилось пользоваться иносказаниями и аллегориями, а публика навострилась разгадывать намеки.

Свою первую оду, на взятие русскими войсками турецкой крепости Хотин в августе 1739 года, Ломоносов написал еще в Саксонии. Он послал произведение в Академию, но академики проигнорировали его. Второй опыт тоже нельзя назвать особенно удачным. Это была ода по случаю дня рождения малолетнего императора Ивана Антоновича (ему исполнился один год). Писал ее Ломоносов на скорую руку в первые же дни возвращения из-за границы. От имени всея России автор изъявляет полнейшую готовность повиноваться пальчику царственного младенца:

Лишь только Перстик Ваш погнется,
Народ бесчислен вдруг зберется,
Готов итти, куда велит.

Однако в том же году младенец был свергнут, и на престол взошла Елизавета. Экземпляры обеих од были изъяты из обращения. Наибольший успех выпал на долю оды по случаю восшествия на престол по смерти Елизаветы Петра III. Ломоносов написал ее в фантастически короткий срок – 250 строк за двое с половиной суток. Недаром изрек однажды: "Вдохновение - это такая девка, которую всегда изнасиловать можно". Разошлась ода небывалым по тем временам тиражом и по содержанию представляла собой политическую программу царствования. Но и Петр вскоре был повержен. Ломоносов пишет оду на воцарение Екатерины II, тщательно сверяясь с манифестами новой императрицы, но Екатерина, судя по всему, находит советы стихотворца чересчур дерзкими, и Ломоносов впадает в немилость...

Если советские биографы Ломоносова изображали его, естествоиспытателя, ярым атеистом, то сегодня из него делают апологета православия.

А профессор Московской духовной академии протодиакон Андрей Кураев, рассуждая о множественности миров, ссылается на статью Ломоносова "Явление Венеры на Солнце". Ломоносов описал в ней результаты своих наблюдений за прохождением Венеры по солнечному диску в 1761 году. За этим явлением наблюдало не менее 112 астрономов в 40 с лишним точках мира, но именно Ломоносов сделал крупнейшее научное открытие – он установил наличие атмосферы на Венере.

Из этого открытия родилось смелое предположение о том, что Венера населена разумными существами. И тотчас встал вопрос об их вере:

Некоторые спрашивают, ежели-де на планетах есть живущие нам подобные люди, то какой они веры? Проповедано ли им евангелие? Крещены ли они в веру Христову?

На этот вопрос Ломоносов отвечает вопросом же:

В южных великих землях, коих берега в нынешние времена почти только примечены мореплавательми, тамошние жители, также и в других неведомых землях обитатели, люди видом, языком и всеми поведениями от нас отменные, какой веры? И кто им проповедал евангелие? Ежели кто про то знать или их обратить и крестить хочет, тот пусть... туда пойдет. И как свою проповедь окончит, то после пусть поедет для того ж и на Венеру.

Впрочем, Ломоносов не исключает, что обитатели Венеры, возможно, и вовсе не совершили первородного греха:

Может быть тамошние люди в Адаме не согрешили, и для того всех из того следствий не надобно. "Многи пути ко спасению. Многи обители суть на небесех".

Странный ход мысли: откуда же они взялись на Венере, каким образом они размножились, если не было грехопадения и Господь не изгонял их из рая? Но о. Андрей всецело согласен с Ломоносовым:

Если инопланетяне не грешники, то Голгофская жертва Христа им не нужна, они и так с Богом живут, а если они грешники, тогда искупительная жертва Христа принесена и за них тоже.

Ломоносов, как видим, актуален! И как-то более симпатичен, потому что есть ощущение, что про жителей Венеры он писал не всерьез. Во всяком случае, из-под того же пера вышло вот такое переложение басни Лафонтена:

Мышь некогда, любя святыню,
Оставила прелестной мир,
Ушла в глубокую пустыню,
Засевшись вся в галланской сыр.

Может быть, именно потому, что он такой свой парень, его могучая фигура окружена таким количеством конспирологических теорий. Что он незаконнорожденный сын Петра I. Что он масон, иллюминат и наследник древней мудрости Гипербореи.

А может, он инопланетянин? Может быть. "Журналист не должен торопиться порицать гипотезы", - молвит он, иронически улыбаясь с портрета.