Обвиняемые по "болотному делу" Леонид Ковязин и Алексей Полихович намерены жениться. Оба находятся под стражей. Браки будут зарегистрированы в СИЗО.

"Государственная регистрация заключения брака с лицом, находящимся под стражей или отбывающим наказание в местах лишения свободы, производится в помещении, определенном начальником соответствующего учреждения по согласованию с руководителем органа записи актов гражданского состояния", - гласит пункт 7 статьи 27 федерального закона "Об актах гражданского состояния".

В пункте 5 той же статьи говорится: "По желанию лиц, вступающих в брак, государственная регистрация заключения брака может производиться в торжественной обстановке".

Думаю, вступающие в брак пожелают торжественной обстановки. Несмотря на горький привкус, это большое и радостное событие. Эту радость тюрьма не вправе отнять у арестанта.

В России брак с подследственным или осужденным – давняя традиция. Начало ей положила в XVIII веке Наталья Борисовна Шереметева. Дочь покойного петровского фельдмаршала, она была завидной невестой – приданое за ней давали громадное. Ей было 15 лет, когда к ней посватался первый жених империи – князь Иван Долгоруков, фаворит Петра II, отчаянный бонвиван и ловелас, вертевший 14-летним императором как ему вздумается. Сестра Ивана Екатерина в то же самое время обручилась с царем.

Наталья полюбила жениха со всей искренностью первой девичьей любви. В написанных на склоне лет "Своеручных записках" она говорит о своем тогдашнем состоянии так:

Казалось, ни в чем нет недостатку. Милой человек в глазах, в рассуждении том, что этот союз любви будет до смерти неразрывной, а притом природные чести, богатство; от всех людей почтение, всякий ищет милости, рекомендуется под мою протекцию. Подумайте, будучи девке в пятнадцать лет так обрадованной, я не иное что думала, как вся сфера небесная для меня переменилась.

Но продолжался этот праздник очень недолго. Не прошло и месяца, как в январе 1730 года малолетний император неожиданно умер. У новой императрицы Анны Иоанновны род Долгоруковых немедленно впал в немилость. Родственники советовали Наталье Борисовне расторгнуть помолвку с опальным князем, но она сочла это ниже своего достоинства:

Я такому бессовестному совету согласиться не могла, а так положила свое намерение, когда сердце одному отдав, жить или умереть вместе, а другому уже нет участие в моей любви. Я не имела такой привычки, чтоб сегодня любить одного, а завтра — другова. В нынешней век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна: во всех злополучиях я была своему мужу товарищ.

Сыграли скромную свадьбу, и Наталья отправилась с мужем в ссылку в Березов, страшную по тем временам сибирскую глушь. Спустя восемь лет Ивана вместе с другими родственниками арестовали по доносу подъячего и после сопровождавшегося пытками "розыска" приговорили за мнимый антиправительственный заговор к колесованию. В 1740 году Наталье Борисовне с сыновьями было разрешено вернуться в Москву. Богатые и влиятельные родственники отвернулись от нее. С величайшим трудом поставив на ноги старшего сына, она постриглась в монахини и под именем старицы Нектарии доживала свой век в Киево-Флоровском монастыре вместе с младшим слабоумным сыном. Там в келье она и написала свои записки, которые невозможно читать без сострадания. Сокрушаясь о своей горькой судьбе, она ни разу не пожалела о принятом решении и продолжала любить мужа:

Я сама себя тем утешаю, когда вспомню все его благородные поступки, и счастливой себя считаю, что я его ради себя потеряла, без принуждение, из свои доброй воли. Я все в нем имела: и милостивого мужа, и отца, и учителя, и старателя о спасении моем...

Ничего не зная о Наталье Долгоруковой, ее поступок повторила француженка-модистка Полина Гёбль, влюбленная в декабриста Ивана Анненкова. Чтобы выйти замуж за государственного преступника, требовалось высочайшее разрешение, и Полина его добилась. Оставив свекрови незаконнорожденную дочь, она с превеликими трудностями добралась до Читы, где и состоялось венчание, описанное ею в воспоминаниях:

Веселое настроение исчезло, шутки замолкли, когда привели в оковах жениха и его двух товарищей, Петра Николаевича Свистунова и Александра Никитича Муравьева, которые были нашими шаферами. Оковы сняли им на паперти. Церемония продолжалась недолго, священник торопился, певчих не было. По окончании церемонии всем трем, т.е. жениху и шаферам, надели снова оковы и отвели в острог.

Если при чтении записок Долгоруковой сердце сжимается от жалости, то мемуары Полины Гёбль-Анненковой восхищают присутствием духа. В нечеловеческих условиях она сумела сохранить даже природное чувство юмора. Весной 1829 года "декабристки" оказались на сносях. Вот как мемуаристка описывает реакцию местного начальства:

Нас очень забавляло, как старик наш комендант был смущен, когда узнал, что мы беременны, а узнал он это из наших писем, так как был обязан читать их. Мы писали своим родным, что просим прислать белья для ожидаемых нами детей; старик возвратил нам письма и потом пришел с объяснениями:

- Но, сударыни, позвольте вам сказать, что вы не имеете права быть беременными, — говорил он запинаясь и в большом смущении. Потом прибавлял, желая успокоить нас:
- Когда у вас начнутся роды, ну, тогда другое дело.

He знаю - почему ему казалось последнее более возможным, чем первое.

Анненковым было разрешено покинуть Сибирь лишь в 1856 году, в начале нового царствования. Они поселились в Нижнем Новгороде, где и умерли, оставив семерых детей.

Если история Анненковых хорошо известна по фильму "Звезда пленительного счастья" и роману Александра Дюма "Записки учителя фехтования", то аналогичный сюжет с француженкой Камиллой Ле Дантю и декабристом Василием Ивашевым знают гораздо меньше. В отличие от Полины, у Камиллы не было романа с блестящим кавалергардом. Она была всего лишь дочерью гувернантки в доме Ивашевых и решила выйти за него, когда он уже был приговорен к 20 годам каторги и начал отбывать наказание. Ивашев принял предложение "с чувством изумления и благодарности". Высочайшее разрешение на поездку и брак она получила в 1830 году. Камилла не выдержала суровых условий. Через девять лет после приезда она простудилась и умерла преждевременными родами. Ей был 31 год. Ее муж умер через год и два дня. Их трое детей воспитывались теткой по отцу под фамилией Васильевых. В 1856 году указом Александра II им были возвращены фамилия и дворянство отца.

В среде русских нигилистов, народников и народовольцев были распространены фиктивные браки – этот путь женской эмансипации указал молодежи Чернышевский в романе "Что делать?". Именно в такой брак вступила будущий выдающийся математик Софья Ковалевская, чтобы вырваться из-под опеки отца и уехать учиться за границу (в российские университеты женщин в то время не принимали, а для поездки за рубеж девице требовалось разрешение отца, замужней женщине – мужа). В 1884 году она написала повесть "Нигилистка", героиня которой, молодая дворянка Вера Баранцова, выходит замуж за революционера Павленкова, осужденного в каторжные работы.

Пошла я к его адвокату, спрашиваю: "Неужто уж так ничего и придумать нельзя?" - "Ничего, - говорит адвокат.- Будь он еще женат - тогда другое дело, была бы еще надежда! Ведь у нас по закону жена, если захочет, имеет право следовать за мужем в каторгу... Но, на беду, Павленков холост..." Ты понимаешь, - продолжала Вера, опять впадая в деловой спокойный тон, - как услышала я эти слова, тотчас же мне стало ясно, что теперь надо делать. Надо просить государя о позволении повенчаться с Павленковым.

Вера не знакома с Павленковым, видела его только на суде и сознательно выбирает этот путь самоотречения, не предполагая, конечно, вступить с ним в действительные семейные отношения

И вдруг все мне так ясно представилось; вся моя жизнь в будущем развернулась передо мной, как на карте. Пойду я в Сибирь, буду там при сосланных состоять, буду утешать их, служить им, письма их на родину пересылать.

В своей наивной, но такой искренней жертвенности Вера, барышня начитанная, идет по стопам лучших героев русской литературы: Соня Мармеладова едет в Сибирь за Раскольниковым, Нехлюдов – за Катюшей Масловой...

У этого сюжета есть документальная основа. В 1876 году Софья Ковалевская обратилась к Достоевскому, которого знала с юности, с просьбой помочь своей знакомой, племяннице вдовы Пушкина Вере Гончаровой, получить разрешение на свидания и переписку с Исааком Павловским, находившимся под следствием по делу о народнической пропаганде. При содействии выдающегося юриста, друга Достоевского Анатолия Кони, занимавшего тогда важный пост в Министерстве юстиции, разрешение было дано. Павловский отказался участвовать в суде, который вошел в историю как "процесс 193-х", и был приговорен к сроку предварительного заключения. Гончарова и Павловский поженились уже в эмиграции, в Париже. За границей Павловский разочаровался в революции и, по мнению некоторых бывших соратников, "оказал самое тлетворное влияние" на Льва Тихомирова, тоже обвинявшегося по делу 193-х; оба заслужили репутацию ренегатов. Считается, что Павловский был одним из прототипов героя чеховского "Рассказа неизвестного человека". Так что жертва, принесенная Верой Гончаровой, оказалась напрасной.

В отличие от многих подсудимых по делу 193-х, первомартовцы – участники успешного покушения на Александра II – на снисхождение рассчитывать не могли. Хозяйку конспиративной квартиры Гесю Гельфман арестовали 3 марта. Она была на четвертом месяце беременности. Отец ребенка, член исполкома "Народной воли" Николай Колодкевич, был арестован 29 января. Ее судили вместе с вождями партии Желябовым и Перовской, изготовителем метательных снарядов Кибальчичем и исполнителями Рысаковым и Михайловым. Его – позднее, на "процессе 22-х".

29 марта, после вынесения смертного приговора всем шестерым обвиняемым, Гельфман подала прошение на имя директора департамента полиции:

Будучи приговорена к смертной казни, я в последние часы жизни имею честь покорнейше просить разрешить мне свидание с дворянином Николаем Николаевичем Колодкевичем, который мне в эти последние часы жизни особенно дорог. Смею надеяться, что в этой просьбе мне не будет отказано.

Днем позже, когда приговор вступил в законную силу, она обратилась с аналогичным прошением с прокурору петербургской судебной палаты Плеве:

В виду имеющего быть исполненным надо мною приговора особого присутствия правительствующего сената, перед смертью, в последние часы жизни обращаюсь к вашему превосходительству с почтительнейшею просьбою разрешить мне свидание с заключенным, по моим соображениям, в с.-петербургской крепости дворянином Николаем Николаевичем Колодкевичем. Не откажите в этой предсмертной просьбе.

Плеве направил бумагу на усмотрение директора департамента полиции барона Велио. Тот наложил резолюцию: "Свидание между двумя преступниками не допускается по правилам".

В тот же день Гельфман через адвоката уведомила прокурора о своем положении. В таких случаях казнь откладывалась до родов, дабы не наказывать ребенка. На следующий день Гесю освидетельствовали врачи в присутствии лиц прокурорского надзора и петербургского градоначальника. 1 апреля суд постановил отсрочить исполнение приговора на 40 дней после родов. 3 апреля пятерых первомартовцев повесили. Гельфман перевели в Трубецкой бастион. Колодкевича она так и не увидела.

В Европе усилиями революционеров-эмигрантов Кропоткина и Лаврова началась кампания за ее спасение. В первых числах мая русский посол в Париже князь Орлов телеграфировал в МИД: Veuillez me dire s’il est exact que la peine de Hessia Helfman a été commuée. Journaux parlent de son avortement (Пожалуйста, сообщите мне, правда ли, что приговор Гесе Гельфман смягчен. Газеты пишут об аборте). Ему ответили, что эти сведения лишены всякого основания. 2 июля под давлением общественного мнения Александр III, которому был нужен союз с Францией, заменил Гесе Гельфман смертную казнь бессрочной каторгой.

Она разрешилась от бремени младенцем женского пола 12 октября. Роды принимал лейб-медик, выдающийся русский акушер Илья Баландин. Его позднее обвиняли в небрежном отношении к своим обязанностям; утверждалось даже, что роды "были задуманы как операция по лишению Гельфман жизни". Так или иначе, Гельфман умерла 1 февраля 1882 года. Ее дочь скончалась спустя год в воспитательном доме.

В годы сталинского террора, конечно, не могло быть и речи о свадьбах за решеткой. Наоборот – была всячески облегчена процедура развода с арестованным или осужденным мужем. Это, однако, далеко не всегда спасало от ареста: бывшую жену тоже следовало репрессировать, если органы полагали, что она знала о контрреволюционной деятельности бывшего мужа, но не донесла куда следует. Русская Википедия, впрочем, цитирует без каких бы то ни было комментариев выступление наркома внутренних дел Николая Ежова на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года. Вот отрывок из этой цитаты:

Во многих случаях арестованным предоставлялась возможность отбывать наказание вместе со своими женами. (Смех. Молотов. Во всяком случае мы так не сидели раньше.) Так, И.Н. Смирнов отбывал наказание вместе со своей женой Короб. Даже романы завязывались там в изоляторе. Такой роман завязался у одного эсера с Рогачевой — это сестра Николаева, убийцы Кирова. Они обратились за разрешением в секретно-политический отдел к т. Молчанову жениться, им разрешили, они поженились, их в одну камеру свели, родился у них ребенок, и они до последних месяцев жили еще вместе. Разрешали, как я уже говорил, передавать спиртные напитки... А вот что пишут после обследования насчет Суздальского изолятора: "Камеры большие и светлые, с цветами на окнах. Есть семейные комнаты... ежедневные прогулки заключенных мужчин и женщин по 3 часа". (Смех. Берия. Дом отдыха.)

Здесь все, от первого до последнего слова, ложь, направленная прежде всего на то, чтобы окончательно утопить бывшего наркома Генриха Ягоду, обвинив его в потворстве контрреволюционерам. Один из лидеров левой оппозиции Иван Смирнов отбывал до августа 1936 года пятилетний срок в Суздальской тюрьме особого назначения, а затем стал обвиняемым на первом московском процессе и был переведен во внутреннюю тюрьму НКВД. Его жена Александра Сафонова в апреле 1933 года была приговорена к трем годам ссылки в Среднюю Азию, в августе 1936-го ее тоже привезли на Лубянку и сделали свидетелем обвинения на Первом московском процессе. Ей и Смирнову была устроена очная ставка, что исключает совместное проживание. Бывшая жена Смирнова Роза Михайловна с 1933 года содержалась в Верхне-Уральском изоляторе. В декабре 1937 года она была снова арестована и в мае 1938-го расстреляна в Ухтпечлаге. Сестра Леонида Николаева Екатерина Рогачева к моменту своего ареста в декабре 1934 года уже была замужем. В заявлении в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б) она писала: "Ни в каких оппозициях не участвовала, честно работала как работница... Страдаю из-за совершенного преступления братом. Имею двоих детей и никакой помощи от родных не имею".

При Хрущеве и Брежневе брак с заключенным был чрезвычайно редким событием. Специалист-правовед писал по этому поводу в 1971 году: "Брачная дееспособность осужденного ограничена. Вступление его в брак допускается лишь в исключительных случаях при условии, если до ареста у него сложилась фактическая семья (совместное проживание) и в этой семье имеется ребенок". Разрешение на такой брак давал чиновник высокого уровня. При этом автор статьи отмечает: "Ограничение брачной дееспособности осужденных противоречит нашему законодательству".

И лишь в июле 1991 года вступила в силу инструкция Минюста "О порядке регистрации актов гражданского состояния в СССР", снявшая все препятствия к браку с осужденным или подследственным.

О браках нынешних российских политзаключенных мне до сих пор слышать не приходилось, а вот в Белоруссии это уже распространенное явление. Вступление в такой брак имеет очевидный практический смысл: супруги получают право на продолжительные свидания, в том числе вне колонии, сроком до пяти суток; жена или муж, остающиеся на свободе, могут распорядиться имуществом узника или узницы.

Но главное – это, конечно, неоценимая моральная поддержка, знание, что тебя ждут и любят. От сумы и от тюрьмы в России не зарекаются. А дать обет любви и верности можно и в узилище. Это поступок свободных и независимых людей.