"Бог есть, Григорий Соломонович?" – спросил я его напоследок, и это был очень правильный вопрос, обращенный к правильному собеседнику. В маленькой квартирке на улице Новаторов в Москве, во всей России да и на целой планете дать на него квалифицированный ответ могли считанные единицы, к числу которых безусловно принадлежал Григорий Померанц. "То, что в нас бессмертно, не исчезнет, – ответил он. – Представьте: человек – зеркальце, которое отражает вечный свет. Зеркальце разобьется, человек умрет. А свет вечен, он никуда не денется. Я отождествляю себя не с зеркальцем, а со светом".

Давно это было, 18 лет назад.

Говорили о многом, но более всего – о старости, ведь он и тогда был уже очень пожилым человеком. Шутка ли – 77 лет. Тема предполагала деликатность, но с первых слов стало ясно, что беседа его нисколько не тяготит. Напротив, предмет разговора чрезвычайно интересовал Григория Соломоновича, который воспринимал свой возраст как "испытание" и ценил старость "не меньше зрелости" и "выше юности", о которой отзывался с некоторым пренебрежением.

Юность его пришлась на годы террора. Зрелость вместила войну и лагерь. Старость (Померанц отсчитывал ее с 50 лет) началась в брежневскую эпоху, под занавес 60-х, и обозначила судьбу. Уникальную судьбу философа, культуролога, эссеиста, который жил, писал, выступал так, словно никакой советской власти не существовало в природе. То есть публиковался в сам- и тамиздате под своим именем, ничего не страшась и принципиально не желая писать с оглядкой на цензуру.

Вообще говоря, это был путь, ведущий в эмиграцию – или снова в лагерь. Путь, которым прошло немало достойнейших людей, и выбор тут зависел не от них, но от власти, которая в годы застоя обычно не возражала против того, чтобы самые знаменитые диссиденты отправлялись на Запад. Померанц выбрал свой путь, неразрывно связанный с его личной философией, в которой созерцательность дзен-буддизма соединялась с вольномыслием русского интеллигента. Он не уехал, а формой противостояния избрал не прямую борьбу с режимом, но жизнь на отшибе, участи Сократа предпочтя судьбу Диогена. Конечно, с поправкой на время, обстоятельства, жизненные привычки, научно-техническую революцию.

Он сам рассказывал об этом, вспоминая, как преодоление метафизического юношеского страха перед "бездной, куда мы все проваливаемся" помогло ему выстоять под бомбами на войне и в лагере, где он однажды прямо, не опуская взора, взглянул в глаза смерти. Подобно бандиту на зоне, советская власть тоже скоро догадалась, что этот хрупкий человек в очках, погруженный в книги, совсем ее не боится. И еще было нечто в нем, в самой его светлой натуре, в стремлении не победить оппонента в споре, но вступить с ним в диалог, что самым поразительным образом воздействовало на окружающих. "Не трогайте этого небожителя" было сказано не про него, но и к Померанцу подходило идеально.

Небожитель – это ведь не просто чудак, отгородившийся от мира у себя на даче или в малогабаритной квартире на Юго-Западе. Это образ, вызывающий некое особое чувство, которое начальство скрывает за презрительной усмешкой, а люди обыкновенные – не скрывают, просто и бескорыстно восхищаясь. Что это – гордость за человека? Горечь, что сам не таков и никогда таким не станешь? Тоска по недостижимому? Поражающая душу догадка, что, оказывается, жизнь можно прожить и так – не в суетной погоне за успехом и деньгами, а напрямую общаясь с Богом? Он был человеком, буквально излучавшим свет, и тут не было никакой мистики. А просто "зеркальце разобьется" - и далее по тексту, про вечное, негасимое свечение. Произнесенное тихим, чуть взволнованным голосом, который звучит в памяти, когда я пишу эти строки.

"Мне жить не надоело", – говорил он в 77 лет и вспоминал историю японца Дайсэцу Тэйтаро Судзуки, одно из крупнейших исследователей дзен-буддизма, который на восьмом десятке, когда началась Вторая мировая война, посчитал, что жизнь его потеряла смысл, и удалился в монастырь. Но война кончилась, к затворнику явился ученик, и в тот миг началась мировая слава Судзуки. Он прожил до 96, рассказывал Померанц, увенчанный почестями и славой, и умер, можно сказать, в расцвете творческих сил. "Вы ему завидуете?" – спросил я Григория Соломоновича. "Еще как!" – воскликнул он и засмеялся. И вдруг заговорил о том, что не хотел бы "пережить себя" и понимает самоубийц.

Если Бог есть, он в эти дни беседует с одним из самых замечательных людей, когда-либо живших на Земле. С человеком, который не только был создан по Его образу и подобию, но и путь земной прошел, не отклоняясь от замысла. С доверчивым мудрецом, который так верил в непрерывность и милосердность бытия, что обмануть его было бы бесчеловечно.