Двадцать лет - это срок немалый, и вот никого из них уже нет на свете. Ни того, кто говорил тихо, ни того, кто начальственным баском призывал его прибавить звук. Шамиля Басаева убили. Виктор Черномырдин умер.

Однако разговор не завершен, это же вечная тема: надо или не надо вступать в диалог с террористами? Мучительнейший вопрос: можно или нельзя выполнять их требования? Что важнее: жизнь заложников или интересы государства, которое ведет войну с террором? Тут ведь ловушка, волчий капкан, откуда не выбраться, не перекусив себе руки-ноги, а то и голову. С одной стороны, человеческая жизнь драгоценна и каждая смерть невыносима. С другой - унижение государства, которое идет на поводу у отморозков, может обернуться десятками новых терактов и тысячами погибших.

Как быть?

Проблема, однако, еще и в том, что все эти вопросы слишком абстрактны. Рассуждения о правах личности и обязанностях государства звучат бессмысленно, когда взрослые и дети, захваченные боевиками, томятся в больнице - в театре, в школе, в самолете, в автобусе - и решать очень конкретную задачу необходимо здесь и сейчас. И время уже пошло, и жизненные ресурсы людей ограничены, а бандиты обещают в случае невыполнения их требований убивать заложников каждый час. Или ведут себя не столь брутально, но счет все равно идет на минуты; бездействие равносильно капитуляции.

А бывает, что дела обстоят еще хуже. Провинция убежала на волю; государство объявило ей войну. То есть при помощи фронтовой авиации государство сносило с лица земли города и села, с больницами, яслями, жилыми домами и домами престарелых, а теперь война приехала в метрополию. Самолетов у террористов, чтобы отбомбиться в ответ, нету, и они захватывают больницу. Причем денег не требуют, и золотых слитков тоже, и наркота им не нужна, и о личных гарантиях безопасности они беседуют без особой охоты. Они приехали в Буденновск, чтобы остановить войну.

Террористов это никак не оправдывает, но тут вот какая закавыка. У нормального государства, столкнувшегося с отморозками, помимо спецназа и спецсредств еще имеется глубокое чувство внутренней правоты. Государство, развязавшее чудовищную бойню, которая уже стоила жизни десяткам тысяч мирных и немирных людей, выглядит ничуть не лучше боевиков, способных взять в заложники врачей, больных, рожениц, новорожденных. Оттого они и общаются как бы на равных: тот, кто говорит тихо, и тот, кто начальственным баском призывает его говорить громче.

Бандит и убийца Басаев настаивает на том, чтобы российские войска были из Чечни выведены. Премьер и хозяйственник Черномырдин в целом не возражает. Его потом назовут предателем, как после Хасавюрта определенного сорта люди в погонах заговорят об украденной победе, и это постепенно станет трендом, и в начале счастливых нулевых российская армия однозначно возродится в Чечне, но тогда, двадцать лет назад, они неожиданно договорятся - террорист и премьер-министр. И штурм, убийственный для заложников, будет отменен, и правозащитники войдут в больницу, и власть подгонит автобусы, и две тысячи человеческих жизней будут спасены.

Потом такое больше никогда не повторится, ибо государство непоправимым образом изменится и чувство глубочайшей внутренней правоты утвердится в нем, как сапог на человеческом горле. Россия станет, что называется, единой - в отличие от той, постперестроечной, многообразной и многослойной, в которой Сергей Ковалев работал уполномоченным по правам человека, свирепствовала свобода слова и о том, что на самом деле происходило в Чечне, можно было узнать из первых рук. Прочесть в газете, увидеть на телеэкране. Узнать и осознать масштаб преступлений, совершенных в мятежной республике, и не о том мечтать, чтобы ни один гад не скрылся, но о том, чтобы война порождающая смерть, горе и террор, кончилась. Эти мечты сбудутся в Хасавюрте, но мир продлится недолго - по той уважительной причине, что для воцарения мало кому известного преемника потребуется новая война.

И кончатся вопросы, абстрактные по форме, бессмысленные по содержанию. "С террористами не ведут переговоров, их уничтожают", - скажет новый президент, абсолютно убежденный в том, что "слабое" государство только потворствует террору. Однако на деле выяснится, что людей на Дубровке убили для того, чтобы еще больше убить в Беслане. Что же касается Чечни, то там воцарится такой мир, что даже силовики, армейские, полицейские и чекистские, до сих пор празднующие победу на Дудаевым и Масхадовым и отвоевывающие Донбасс у фашистов-бандеровцев, тихо затоскуют о новой, свободной России, которая выйдет же когда-нибудь из состава Ичкерии.

Двадцать лет назад сделать это было гораздо проще.

Реально и побыстрей убрать оттуда войска, объявить Басаева в международный розыск и заняться своими внутренними проблемами, которых уже тогда накопилось с избытком. Это был шанс, который большой стране предоставили чеченский террорист и российский премьер, сумевшие как-то услышать друг друга по телефону несмотря на плохую связь. Один из многих шансов, возможностей, исторических развилок, которые были упущены и прохлопаны, и теперь уже кажется, что иначе и быть не могло. Безнадежным фаталистом становишься, оглядываясь назад, пытаясь осмыслить прошлое и думая о невинных людях, погибших и пострадавших в Буденновске. Жертвы самого первого теракта, они могли бы стать последними жертвами войны, но живое тогда еще общество уже было отчасти мобилизовано ненавистью и жаждой реванша, к чему и дебютант Басаев приложил руку. А огромный список погибших заложников начал заполняться именами.