Библия начинается вовсе не с рассказа о грехопадении, как "Война и мир" начинается вовсе не со сцены в петербургском салоне. "Война и мир" начинается с Толстого, который уходит в кабинет, садится и пишет. Библия начинается с Авраама, который уходит из своего отечества, встречается с Богом Библии. Не ушел бы - не описал бы, да и не встретил бы.

Если бы на родине Авраама были газеты, основанные коммунистами, были литературоведы, воспитанные коммунистами, были священники, выращенные коммунистами, - что они написали бы об Аврааме? Ровно то, что пишут сегодня о Толстом в России к столетию ухода Толстого из Ясной Поляны и из жизни России. Из жизни России ушел Толстой, но не из жизни человечества, не из жизни вечной, и уж подавно не из Церкви. Как нельзя было отставить Ломоносова от академии, так нельзя было отлучить Толстого от Церкви.

Церковь как единство Бога с людьми начинается с Толстого. Он - именно он, а не Достоевский или Чехов - дал ответ на главный вопрос атеизма и богословия, на вопрос о смысле зла. Это единственный вопрос, который не дает человеку подойти к Богу, который заставляет человека оставаться на своей родине - в родном зле, в родном грехе, бессмысленном и беспощадном, зато дающем чувство безопасности и стабильности.

Ответ Толстого - это мир, написанный Толстым и очень напоминающий мир, написанный Рембрандтом. В этом мире видно зло, но нет проблемы зла. В этом мире не видно Бога и проблемы Бога, но есть Бог. Это мир наполнен светом Божьим и согрет Толстым. Этим мир Толстого отличается от мира богословов, который наполнен светом богословия и согрет теплом богословия - то есть бел и холоден, как мороженое. Только Толстой мог заявить, что все счастливые семьи счастливы одинаково, потому что уж он-то как раз живописал разнообразие человеческого счастья и стандартность человеческого зла.

Вот этого-то Авраама судят или хвалят те, кто не только не имеет смелости выбраться из спальника, но и полагает, что надо все человечество железной рукой загнать в спальник. Раньше они называли этот спальник счастьем коммунистическим, теперь счастьем православным, но спальник есть спальник, и главное в нем - закрытость. Эта закрытость и потрясает своей молнией в адрес тех, кто от нее уходит, будь он хоть Авраам, хоть Толстой. Наши спальники на все лады повторяют сказанное Бердяевым - что, мол, Толстой гениальный художник, но никакой религиозный мыслитель.

Нельзя быть гением в творчестве и нулем в религии. Справедливо и обратное утверждение: нельзя быть гением в религии и нулем в творчестве. Потому и злобятся на Толстого, что хотят подчеркнуть: мы, мол, гении от религии и потому имеем право судить Толстого религиозно, а про художества его мы молчим или даже присоединяемся к аплодисментам. Религиозный гений свящ. Тихон Шевкунов, выпускник Института кинематографии и околочекистский игумен, смеет мнение о Толстом подавать. Как же, Шевкунов возглавляет патриарший совет по культуре, а Толстой никогда ничего не возглавлял. Шевкунов позволяет молиться о Толстом "в сердце" - хотя о сердце люди, которые, как Шевкунов, считают Толстого соучастником русской революции, знают еще меньше, чем об истории, и вместо сердца у них чернильница и сейф с партбилетами. Кто с революционерами - Толстой, обличавший насилие вообще и революционное насилие и терроризм в частности, или "бывшие" чекисты со своими духовниками, которые насильничали и воспитывали террористов во имя коммунизма без коммунистической этики до 1990 года, а после 1990 года - во имя православия без православной этики?

Люди, которые легко признают этический гений Толстого лишь для того, чтобы принизить Толстого как религиозного гения, возвысив себя, - эти люди так и не поняли, о чем Библия. Хоть Ветхий Завет, хоть Новый Завет - они не просто о Боге, но о Боге, Который восстанавливает справедливость, даже если уравновесить зло можно, только положив на другую чашу весов жизнь Сына Божия. Не меч, а Того, Кто отложил меч и понес - крест.

О Толстом нельзя сказать трафаретное "обостренная жажда справедливости", потому что жажда справедливости не бывает "обостренной". Она либо обостренная, либо - не жажда или, что еще хуже, жажда не справедливости, а мести и разрушения. Толстой жаждал абсолютной справедливости и потому сказал абсолютную религиозную истину: Иисус принес не мир, но меч, и этот меч человечество должно само переплавить на мир. С Божьей помощью, но - само.

Какая же парткомовщина все эти рассуждения о том, что "Церковь не имеет права", "Церковь не имеет возможности" признать Толстого членом Церкви. Ну как же - Толстой прямо сказал, что он не член Церкви! То ли дело мы - мы прямо сказали, что мы члены Церкви! Как будто все дело в прямоте сказанного, а не в весомости, обоснованности сказанного.

Когда Толстой кричал, что он не член церкви, он одновременно шептал в дневнике, что ему ближе те, кто Иверской суеверно молятся, чем те, кто суеверно молятся на науку или политику.

Когда наши "воцерковленные" кричат, что они - члены Церкви, а потому обязаны выносить Толстого из избы, они шепчут про себя: "Избавь нас, Господи, от толстых, а от Тебя мы и сами избавимся!"

Толстой умел писать и потому ни единого слова лишнего не написал в жизни. Если он писал, что не считает себя членом церкви, называющей себя православной, так он не зря вставил "называющей себя". Он не был членом Церкви, называющей себя православной, а других называющей всякими "сектантами", "либералами", "врагами святой Руси". Толстой был членом Церкви Христовой, и в раю многие из тех, кто не уместится на лоне Авраамовом, обретут радость на лоне Львином.

Религиозный и, более того, православный гений Толстого проявился во многом, здесь же можно ограничиться тремя пунктами.

Толстой один из немногих мистиков русского православия. Его мистицизм не истероидно-декадентский, как у Владимира Соловьева, и уж подавно не книжный, не спроецированный в 3D опыт чужих видений, как у тысяч православных интеллектуалов. Да, читать его дневники нелегко, но читать дневники любого мистика нелегко. Толстой - это мистическое восприятие пространства и времени, разглядывание их со стороны вечности. Конечно, тут прямая связь с его художественным и этическим гением. Пространство как зло и кошмар разъединения, рабства, ненависти - и время как возможность блага, объединения, обретения себя как личности и как члена человечества. Это одна из самых редких разновидностей мистического опыта, и тут Толстой стоит рядом с блаженным Августином, а кто будет третьим, это еще надо посмотреть.

Толстой мистик личного. Многие мистики говорили о том, что, погружаясь в Бога как в Свет, они оказывались в Боге как тьме, в Боге как абсолютном ничто, абсолютной тайне.

Толстой рвался к Богу как к Личности и мучился от того, что Бог открывался ему лишь как абсолютно безличное, как цельный кусок той безличности, которая в человеке содержится разрозненно и неполно. Только в том ли дело, что Бог не дал Толстому того опыта, который есть у каждого, хочется верить, новообращенного христианина? А может быть, дело в другом: Толстой как личность немножко необычного масштаба существо и критерии личности у него другие. От Бога Толстой требовал не доказательства Его доброты или красоты, а доказательства того, что Он, Бог, - личность. Чуда требовал! Потому что Толстой переживал личность как чудо, как явление в мире законного и закономерного свободы и любви. Редкое явление! Толстой считал, что Бог Себя вот таким - не явил. Но Толстой это считал лишь применительно к себе, а о других судил иначе, и видел явление свободы и любви в других. Себя же судил - и тут также проявилось не просто его христианство, но его принадлежность именно к русскому православию - так, как никаким нынешним и тогдашним смиренникам не снилось. У нас-то смирение на импорт, гордыня на экспорт, у Толстого же все было наоборот: против волков в православных шкурах - молодец, с молодцом Христом - и сам овца.

"Толстовство", "непротивленчество" потому и вызывало и вызывает такое озлобленное, сатанинское сопротивление со стороны миллионов и верующих, и неверующих, что это - мистическое откровение, а не социально-политическая программа. Как можно молиться Богу Библии, забывая о том, что это - Бог мира? "На земле мир" - это основное, это глубина и высота Библии, это Христос, а "не мир, но меч" - это горькая шутка Христа над бесчисленными меченосцами, которые сперва на Него набросились и распяли Его, а потом от Его имени набросились на других и распинали неверующих в Распятие.

Кто верует в Распятие как высшую разновидность меча ("Меч и крест - одно"), тот кто угодно - боевик, охранник, силовик, но не мистик. Толстой пережил Бога как мир, как "шалом" - и потому он куда более христианин, чем нынешние и прошлые полковники всех мастей, которые переживают армию как Бога. Осторожнее надо быть тем, кто смеется над "пацифизмом" Толстого. Производители свечей небось смеялись над Эдисоном. Владельцы скаковых лошадей - над изобретателем автомобиля Кюньо. Да и нынче Кюньо не считают изобретателем автомобиля, потому что он, видите ли, не изобрел заодно двигатель внутреннего сгорания. Только вот когда горючее для этого двигателя кончится, что будет совсем скоро, кто будет смеяться? Когда кончится топливо у насилия и тьмы, кто над кем будет смеяться? А оно кончится, кончится - потому что смерть умирает, а Воскресение воскресает.