Нет ничего проще чем пожертвовать малую толику денег пострадавшим гаитянам. В супермаркете у кассы висит табличка, призывающая добавить к сумме чека один или пять долларов. Разумеется, можно и больше. Интернет забит разъяснениями, каким образом помочь несчастным.

Это первая, естественная, можно сказать, инстинктивная реакция американцев. Реакцией извращенной следует признать высказывания радиокомментатора Раша Лимбо и проповедника-евангелиста Пэта Робертсона. Первый заявил, что жертвовать на помощь Гаити не надо, потому что тем самым благотворитель будет участвовать в политических спекуляциях Барака Обамы. Второй сказал, что бедствие, постигшее Гаити, - не что иное как Божья кара за «договор с дьяволом», который гаитянские мятежники якобы заключили более 200 лет назад ради освобождения от власти Франции. Речь идет, разумеется, о религии вуду и о той роли, какую она сыграла в гаитянской революции.

Откровения Лимбо не заслуживают комментария. А с теорией Робертсона хотелось бы разобраться. Ведь он уже не в первый раз выступает, так сказать, пресс-секретарем небесного трибунала. По его словам, и теракты 11 сентября, и ураган "Катрина" были ниспосланы Америке свыше как наказание за гомосексуализм и аборты. Многим не чужд подобный взгляд и на беды России – мол, "забытая Богом" страна терпит за свой атеизм.

Христианские мыслители ведут спор на эту тему уже не одно столетие. В XVIII веке европейские просветители скрестили перья в очередной раз, и тоже по случаю землетрясения – Лиссабонского. То было страшное бедствие, до основания потрясшее мировоззрение современников и имевшее долгосрочные политические, философские и культурные последствия. Даже такие ходячие выражения, как "потрясение основ", и "земля уходит из-под ног", по мнению некоторых лексикографов, происходят от лиссабонской трагедии.

Земная твердь разверзлась 1 ноября 1755 года. По современным оценкам, погибло не менее 100 тысяч человек. Катастрофа произошла в католический праздник, День Всех Святых, да еще в тот момент, когда в храмах служили обедню. Гете, которому было тогда шесть лет, на склоне жизни вспоминал, говоря о себе в третьем лице:

Мальчик... был подавлен. Господь Бог, вседержитель неба и земли, в первом члене символа веры представший ему столь мудрым и благостным, совсем не по-отечески обрушил кару на правых и неправых. Тщетно старался юный ум противостоять этим впечатлениям; попытка тем более невозможная, что мудрецы и ученые мужи тоже не могли прийти к согласию в вопросе, как смотреть на сей феномен.

Вольтер, споривший с Лейбницем и его концепцией теодицеи, доказывавшей благость Господа несмотря на царящее в мире зло, ответил ему поэмой, полное название которой "Поэма на разрушение Лиссабона в 1755, или рассмотрение аксиомы: всё — благо":

О, жалость вечная, воспоминанье слезно!
Обманутый мудрец, кричишь ты: всё полезно;!
Приди, взгляни на сей опустошенный град, !
На сей несчастный прах отцов, и жен, и чад... !
Их томный слыша вопль в подземной там стране, !
Курящийся зря пепл, не скажешь ли ты мне, !
Что должно было так, чтоб град сей был несчастен, !
И нужно то Творцу, который благ и властен?

В "Кандиде", написанном спустя два года, встречаем пародийное рассуждение Панглоса на развалинах Лиссабона:

Маленький чернявый человечек, свой среди инквизиторов, сидевший рядом с Панглосом, вежливо сказал:
- По-видимому, вы, сударь, не верите в первородный грех, ибо, если все к лучшему, не было бы тогда ни грехопадения, ни наказания.
- Я усерднейше прошу прощения у вашей милости, - отвечал Панглос еще более вежливо, - но без падения человека и проклятия не мог бы существовать этот лучший из возможных миров.

Характерно, что собеседник Панглоса – "свой среди инквизиторов", которые "не нашли способа более верного для спасения от окончательной гибели, чем устройство для народа прекрасного зрелища аутодафе".

Лиссабонское землетрясение как синоним страшного, внезапного и незаслуженного бедствия оставалось в обороте русской литературы XIX века. Один из самых ярких случаев полемического использования образа – рассуждение Достоевского о стихах Афанасия Фета:

Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает, домы разваливаются и проваливаются, имущество гибнет... В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского "Меркурия" (тогда все издавались "Меркурии")... надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые сведения, сообщить некоторые известия о погибших, о пропавших без вести и проч., и проч. И вдруг — на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего:

Шопот, робкое дыханье,
Трели соловья...

Не знаю наверно, как приняли бы свой "Меркурий" лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта.

Впрочем, лет через 30-50 португальцы, пожалуй, поставили бы памятник поэту, заключает Достоевский – дескать, погорячились.

Достоевский просто не дожил до Чернобыля, "Курска" и "Норд-Оста". Не пришлось бы далеко за примерами ходить.

Так как же быть с мировым злом, со страданием невинных? По-своему, не по-богословски, а по-человечески, очень емко и просто ответил на этот вопрос Николай Бердяев: "Бог находится в ребенке, проливающем слезинку, а не в миропорядке, которым оправдывают эту слезинку".

Среди множества комментариев к гаитянской трагедии выделяется колонка обозревателя New York Times Дэвида Брукса. Он пишет о том, что горе Гаити не природного происхождения. Беда страны – беспросветная бедность. Это из-за нее дома там строились на честном слове, а спасательные работы исключительно сложны, потому что нет ни инфраструктуры, ни государственных служб чрезвычайной помощи. Там нечего восстанавливать. Эту страну надо отстраивать заново. Брукс надеется, что гаитянское землетрясение даст мировому сообществу толчок – опять "толчок"! – к пересмотру нынешней тщетной стратегии борьбы с бедностью.