Когда-то мой сосед по коммуналке Александр Иванович, рассказывая о какой-то своей родственнице, выразил мнение, что ей сильно повезло: у нее сын родился глухонемым. Я спросил: "В чем же везение, если мальчик глухонемой? Это же несчастье". Он сказал: "Наоборот, счастье, потому что не будет слышать плохих слов и сам говорить их не будет". Приняв участие в съемках телешоу "Суд времени", я думал, что мысль Александра Ивановича, выраженная другими словами, была в этом представлении популярна. Представление называлось "Гласность: шаг к подлинной свободе или информационная война?"

На своих местах были несменяемые участники высокого суда: председатель Николай Сванидзе, обвинитель Сергей Кургинян и защитник Леонид Млечин. Меня пригласили как одного из важных (так мне было сказано) экспертов по данной теме. Я, надув щеки, занял место на скамейке, где нас, "важных", было двое: еще Павел Гусев, главный редактор "Московского комсомольца". Записывали все три передачи в один прием, который растянулся на пять часов. Во второй части говорили, что вчера мы обсуждали то-то и то-то, в третьей ссылались на вчера и позавчера.

В первый условный день я сидел с Павлом Гусевым, на второй и третий меня пересадили на скамейку для менее важных экспертов, а мое место занял Александр Любимов, известный телеведущий.

Слово мне дали дважды. В условном первом дне мне позволили изложить отдельное соображение по одной из обсуждавшихся тем. Второй "день" я провел молчаливым статистом, из того, что мне удалось высказать в третий "день", в передаче остался малый ошметок.

Но дело не в продолжительности и качестве моего участия, чего я переоценивать не собираюсь. Дело в том, что, вникнув в то, как делалась передача, и посмотрев другие заседания "суда", я понял всю, мягко говоря, некорректность этой затеи.

"Суд времени" не настоящий суд, а всего лишь телевизионная игра. Но и в игре должны соблюдаться определенные правила, иначе получается чепуха. Здесь правила с самого начала выглядели смешанными. Это отразилось даже в названии. Вопрос, заданный в теме программы, звучит так же бессмысленно, как если спросить: бузина - это овощ в огороде или киевский дядька? Гласность - это, как сказано, например, в словаре Ожегова, "открытая и полная информация о любой общественно значимой деятельности и возможность ее свободного и широкого обсуждения", а информационная война (не буду ссылаться на словари) что-то совершенно другое, к гласности не имеющее ни малейшего отношения. Никаким "или" здесь места нет. Тем более что участники с самого начала отошли от заявленной темы и стали спорить не о гласности вообще, а о том, какой она была в определенный период, в основном в 1986-1990 годах.

Выглядело это так. Кургинян выходил с блокнотом и объявлял; доказательство номер один, доказательство номер два и дальше по порядку. Доказательствами были проецируемые на два экрана утверждения некоего израильского литератора Исраэля Шамира и наших сомнительных правдолюбиц Нины Андреевой и Сажи Умалатовой, которым якобы во время перестройки затыкали рты (если бы хорошо затыкали, откуда б мы знали эти имена?). Самому Кургиняну тоже затыкали рот - газета "Правда" отвергла какую-то его статью. Если бы такие альтернативные, по мнению автора, статьи печатались, то все пошло бы по-другому и советский режим бы не рухнул.

В качестве доказательства, что гласность это плохо, привел Кургинян цитату из мемуаров Александра Яковлева о том, как они с Горбачевым хитро боролись с реакционной фракцией в ЦК КПСС. Да, боролись и перехитрили своих тоже не лыком шитых противников, но вряд ли эту борьбу кто-то считал проявлением гласности. Так что ни это, ни другие доказательства абсолютно ничего не доказывали, но подносились Кургиняном с разоблачительным пафосом, как киноматериалы о зверствах нацистов на Нюрнбергском процессе. Были предъявлены еще какие-то доказательства, ничего не доказывавшие, в их числе утверждение, что Зоя Космодемьянская была не мифом (как, мол, утверждают некоторые сторонники гласности), а реальной героиней и поджигала не избы крестьян, а какие-то стратегические объекты.

Наконец дошло до доказательства номер какой-то о том, что, по свидетельству Лазаря Кагановича (которому тоже заткнули рот), произошло в 1940 году в Катыни. С заткнутым ртом Каганович "рассказал, что весной 1940 года руководством СССР было принято вынужденное, очень трудное и тяжело давшееся, но абсолютно необходимое в той сложной политической обстановке решение о расстреле 3 196 преступников из числа граждан бывшей Польши. Согласно свидетельству Кагановича, в основном были приговорены к расстрелу польские военные преступники, причастные к массовому уничтожению в 1920-1921 годах пленных советских красноармейцев, и сотрудники польских карательных органов, замазанные преступлениями против СССР и польского рабочего движения в 1920-1930-е годы. Кроме них были также расстреляны уголовники из числа польских военнопленных, совершившие на территории СССР тяжкие общеуголовные преступления уже после своего интернирования в сентябре-октябре 1939 г. - групповые изнасилования, разбойные нападения, убийства и т.д.".

Леонид Млечин отреагировал на это "доказательство" резким протестом. Свидетельство Кагановича не должно быть допущено, потому что Государственная дума признала расстрел тысяч польских офицеров преступлением сталинского руководства. Судья Сванидзе встал на сторону защитника Млечина и отклонил "доказательство", тоже ссылаясь на постановление Думы как на высший авторитет. Кургинян счел, что ему опять затыкают рот, и выбежал из помещения, хлопнув дверью. Сванидзе и Млечин побежали за ним. Я предположил, что передача не состоится, и бумажным платком стал стирать грим, но мне объяснили, что Кургинян регулярно хлопает дверью, но каждый раз возвращается, потому что закрывать себе дорогу к такой трибуне никак не хочет. Что тут же подтвердилось. Все трое вернулись в зал, и Кургинян спокойно продолжил предъявлять публике доказательства, к которым мне надоело приставлять кавычки.

Говорят, Сергей Ервандович был когда-то театральным режиссером. Но, по-моему, он и актер неплохой. Ведет себя перед камерами свободно, говорит, в отличие от меня, гладко, широко пользуется, я бы сказал, интонационным инструментарием, то понижая голос, то повышая, умело жестикулирует, находчиво помогает себе мимикой и вообще ведет себя как прокурор из голливудского фильма. Для некоторых зрителей его красочные пантомимы, как мне кажется, вообще заслоняют смысл им произносимого. А смысла в его речах, правду сказать, было немного. Все три условных дня он заверял зрителей в том, что он сторонник свободы слова, противник цензуры и преследования инакомыслящих, но все его доказательства, не имея прямого отношения к теме гласности, сводились к оправданию советского режима и его гнусностей.

Свидетели с его стороны тоже, кто страстно, кто лениво выступали против гласности, приводя доводы, часто смехотворные и не имевшие к ней никакого отношения. Детский психолог Ирина Медведева сообщила, что гласность способствовала разрушению у детей интимного стыда, а актриса Людмила Хитяева (мой бывший сосед Александр Иванович пожалел бы ее, что она родилась не глухонемой), услышав, как молодые люди матерятся где-то на улице, пришла в ужас и считает, что это тоже от гласности.

Промолчав весь второй день, на третий я получил наконец слово, но мне тут же заткнули глотку, как Кургиняну во времена перестройки. Помимо прочего я сказал, что Кургинян никаких убедительных доводов против гласности не имеет, а в доказательство приводит странные, а то и заведомо лживые свидетельства. Я имел в виду прежде всего "показания" Кагановича. Председатель Сванидзе меня тут же одернул, найдя мое высказывание недопустимым. Я спросил: а ссылка на Кагановича останется в передаче? Мне сказали, что нет. Тем не менее, как выяснилось, "свидетель" Каганович в передаче остался, хотя его "свидетельство" подверглось легкой цензуре. Поэтому я сейчас повторю, что, наряду с сомнительными свидетельствами других привлеченных Кургиняном сторонников, "свидетельство" сталинского приспешника Кагановича является насквозь лживым и надо совсем не иметь совести, чтобы опираться на него после всего, что мы знаем о Катыни сегодня. Это можно сравнить с отрицанием Холокоста, что в некоторых странах само по себе считается преступлением.

Повторяю, любая игра, включая "Суд времени", должна идти по правилам, честно соблюдаемым всеми участниками. Если выясняется, что один из игроков шулер, но другие, зная это, продолжают с ним играть, значит, они все превращают эту игру в нечестную. Это камень в огород Сванидзе и Млечина, чьи взгляды на историю я частично разделяю.

Серия, в которой я участвовал, закончилась голосованием зрителей в студии и телезрителей по стране. В первом случае победил Млечин - 60% против 40, во втором, как на чеченских выборах, победил Кургинян - 94 процента против шести. Видно, мой бывший сосед Александр Иванович, уйдя в мир иной, оставил в нашей стране многочисленное потомство.

В заключение я хочу повторить то, что сказал или недосказал в передаче. Гласность есть неоспоримое благо, абсолютно необходимое условие для нормального существования и развития человеческого общества. Она не противоречит свободе слова, а является ее неизменной спутницей. Гласность восьмидесятых годов была попыткой не разрушения, а спасения советского режима, но ему уже ничто помочь не могло. Как говорится, поздно пить боржом, когда почки уже отвалились. В 1986-1990 годах гласности было по сравнению с прошлым нулем много, но недостаточно, однако процесс был в развитии. Потом ее стало больше, но необходимой полноты она так и не достигла. Теперь она существует в дозированном виде и в закрытых помещениях. Например, на телевидении, но под запись, которую перед эфиром можно подрезать.

Что касается суда времени над советским режимом, то он состоялся вне рамок телевизионной программы и его приговор вынесен не участниками шоу и не телезрителями, сколько бы их ни было, а самим временем. Режим рухнул не по злой воле проповедников гласности, а потому что с самого начала был негибким, бесчеловечным, глухим к требованиям здравого смысла и времени и потому нежизнеспособным. Он рухнул под тяжестью своих преступлений и глупой политики, которые могли осуществляться только при полном отсутствии гласности. В середине восьмидесятых годов его уже ничто не могло спасти, даже гласность и даже статьи Кургиняна в газете "Правда", тем более что ее уже никто не читал.

Что касается не нуждающихся в гласности телезрителей, процент которых приблизился к сотне, им нужен не игрушечный суд времени, а ликбез или долгое психиатрическое лечение горькими пилюлями правды.