Было ли это?
19 августа 1991 года я встретил в писательском доме творчества - Малеевке.
В тот день путевка моя кончалась, и я собирался в Москву, где меня ждали дела. Жена с маленьким внуком оставалась еще на один срок, а я уезжал. Вещи были собраны с вечера, машина была заказана на десять часов утра: я собирался ехать сразу после завтрака.
Обычно я просыпаюсь часов в восемь. Но в то утро какая-то сила подняла меня часа на два раньше. Поняв, что уже не засну, быстро натянул джинсы, рубашку и осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить жену и внука, вышел в коридор. И сразу же наткнулся на Юру Давыдова, который поманил меня пальцем и шепотом - хотя в коридоре мы были одни и никто нас не мог слышать - спросил:
- Уже знаешь?
И только тут я увидел, что на нем, как говорится, нет лица.
Он быстро пересказал мне все, что только что услышал по радио, и я сразу почувствовал, как старый, давно забытый страх шевельнулся под ложечкой и быстро стал заполнять всю мою грудную клетку.
Но я бодрился. Сказал Юре, что это не надолго. От силы на полгода. Может быть, на год.
- Нет, - покачал головой Юра. - Это конец.
Вторым человеком, которого я увидел в то утро, был Серго Ломинадзе. Он тоже был совершенно убит новостью и на мои успокоительные речи реагировал с раздражением.
- Их никто не поддержит, - вяло, сам не слишком в это веря, пытался успокоить его я.
- Еще как поддержат! - ярился он. И повторил - слово в слово - то, что я уже слышал от Юры Давыдова:
- Нет, это конец.
Я все еще пытался бодриться, но под ложечкой у меня посасывало. Старый страх давал себя знать.
Не зная, куда себя девать, я поплелся в столовую. Мой сосед по столику - моложавый, с коротким седым ежиком писатель-фантаст в джинсовой куртке - удивился:
- Что это вы так рано сегодня?
- А вы, я вижу, ничего не знаете, - сказал я. - У нас государственный переворот.
В двух словах я пересказал невеселую новость, ожидая услышать в ответ приблизительно то же, что уже слыхал от Серго и от Юры. Но писатель-фантаст отреагировал на мое сообщение иначе.
- Бенедикт Михайлович! - сказал он, пожав плечами. - Ведь это агония!
"Агония-то агония, - подумал я. - Но сколько она продлится? И кому из нас доведется ее пережить?".
Юра и Серго все-таки уже заразили меня своим пессимизмом.
Когда я садился в машину, Юра отвел мою жену в сторону и довольно внушительно посоветовал ей взять внука и ехать со мною в Москву.
- В такие минуты, - сказал он, - близкие люди не должны разлучаться.
Но жена в ответ лишь беспечно махнула рукой.
Всю дорогу я размышлял о том, как по-разному реагировали на события Юра, Серго, я, мой сосед по столику и моя жена. Схема выстраивалась довольно ясная. Юра был старше меня. И он был старый зэк, лагерник. Серго был одного со мною возраста, но он сын того самого Ломинадзе, который так досадил Сталину, что тот даже после его насильственной смерти сводил с ним свои старые счеты, презрительно помянув в "Кратком курсе" каких-то "политических уродов типа Ломинадзе, Шацкина и других". А сам Серго тоже с пятнадцати лет мыкался по сталинским лагерям. Немудрено, что я глядел в будущее не так мрачно, как они. Писатель-фантаст был человек другого поколения: лет на пятнадцать, а может, даже и на двадцать моложе меня. Этим и объяснялась его реакция.
Стройность моей схемы слегка нарушала моя жена. Но ее мнение в расчет можно было не принимать. Ей важно было только одно: чтобы ребенок был на свежем воздухе. А там хоть трава не расти!
По Минскому шоссе навстречу нам двигались танки. Неужели уходят? Нет, такая же длинная танковая колонна двигалась в противоположном направлении, к Москве.
Я снова приуныл. Но, подъехав к Белому дому, увидал опрокинутый троллейбус, баррикаду - и опять слегка повеселел.
Долгими кружными путями нам с моим таксистом все-таки удалось добраться до моего дома. У подъезда меня встречал сын. Легко прочитав на моем лице все, что я чувствовал, он, подхватив мой чемодан, успокоительно сказал:
- Папа, ну что ты переживаешь? Это же на три дня!
Сын мой был примерно на столько же моложе писателя-фантаста, на сколько фантаст был моложе меня. А наутро я узнал, что сын моего редактора, которому было семнадцать - то есть он был моложе моего сына на те же пятнадцать лет, - вообще не стал обсуждать ситуацию, а просто созвонился со своими приятелями-сверстниками и, не поддаваясь на уговоры родителей, они дружно пошли к Белому дому, где провели ночь - и весь следующий день, и всю следующую ночь в ожидании штурма.
Построенная мною схема обрела, таким образом, окончательную стройность. Я очень гордился этим своим самодельным социологическим исследованием, всем о нем рассказывал, но сам ему большого значения не придавал, понимая, что для серьезных выводов в моем распоряжении было все-таки слишком мало материала.
Во всяком случае, я даже не вспомнил о нем, когда - несколько месяцев спустя - у меня произошла небольшая словесная стычка с Анатолием Рыбаковым.
19 августа "Независимая газета" обратилась к писателям, общественным деятелям и другим знаменитым людям нашей страны с просьбой ответить на вопрос: как они относятся к обращению ГКЧП? Среди самых разных ответов был там напечатан и ответ Рыбакова, невнятный смысл которого сводился к тому, что ничего определенного по поводу случившегося он сказать не может, поскольку у него слишком мало информации.
Перепалка наша началась совсем по другому поводу. Но в ходе ее я припомнил ему и этот, постыдный, на мой взгляд, ответ.
- Семнадцатилетним мальчишкам, - в запальчивости сказал я, - хватило информации, чтобы понять, что происходит, а вам - с вашим-то жизненным опытом - было ее недостаточно?
Насчет информации и понимания сути происходящего я был, конечно, прав. А вот насчет жизненного опыта... Ведь именно жизненный опыт Анатолия Наумовича подсказал ему тот робкий, осторожный его ответ. Прекрасно он понимал, что происходит! И наверняка сумел бы найти для ответа четкие и ясные слова. Но ведь не он отвечал на тот вопрос корреспондента: отвечал выплеснувшийся наружу, давний, еще со времен первой его ссылки, с 1934 года, дремавший на дне его сознания страх.
Нет, не надо было мне попрекать Анатолия Наумовича тем уклончивым его ответом. Надо было вспомнить про мой социологический эксперимент, про разницу поколений и биографий.
Но это я забежал вперед. А в тот день, 19 августа, ни мне, ни моему сыну, в отличие от семнадцатилетних, и в голову не пришло пойти к Белому дому, чтобы присоединиться к тем, кто собирался там ночевать, чтобы не допустить штурма гекачепистов.
Но утром 20-го мы туда пошли.
Площадь перед Белым домом была полна народу. В толпе я увидел несколько знакомых лиц, в том числе и тех, кого совсем не ожидал тут увидеть. Неподалеку от меня стоял Лева Копелев, а рядом с ним - Кронид Любарский. Это было похоже на сон: Копелев то время жил в Кельне, а Любарский в Мюнхене. Каким образом они вдруг оказались в Москве? (Потом выяснилось, что аккурат в тот самый день они прилетели в Москву на какую-то ранее запланированную встречу с "нашими зарубежными соотечественниками".)
Но не только это - все, что происходило вокруг, было похоже на сон. И танки на улицах родного города, и не испугавшаяся этих танков многотысячная толпа...
Начался митинг.
Бок о бок со мной стоял мужик лет сорока, с которым мы не то чтобы разговорились - просто перебрасывались время от времени короткими репликами, выражавшими полное наше единомыслие. И вот в какой-то момент я у него спросил:
- А вам не страшно? Ведь если ОНИ победят... Вы понимаете, что они тогда со всеми нами сделают?
- Понимаю, - кивнул он. - Но если ОНИ победят, я не хочу жить.
Где-то он теперь, тот мужик? Жив ли? И если жив, о чем думает, что чувствует сегодня, двадцать лет спустя, когда выяснилось, что ОНИ все-таки победили?
Статьи по теме
Антиавгуст
ГКЧП победил. Народ ему аплодировал. Все кончилось хорошо, и только одно было плохо: этот самый аплодирующий народ надо было ежедневно кормить. Но как-то не получалось. Полки магазинов, боровшихся за звание продовольственных, наполняться категорически не желали.
Три дня и десять лет
Девяностые годы начались почти вовремя, опоздав всего лишь на полгода. Они начались ровно пятнадцать лет тому назад, в двадцатых числах августа 1991 года. Именно в те дни началось бурное и двусмысленное десятилетие, отношение к которому стало идейным водоразделом последних лет.
Картинки 91-го года
Августовский путч: фотохроника исторических событий. Строительство баррикад, защитники Белого дома, отряды самообороны и счастливая развязка. Смотрите фотографии Дмитрия Борко 14 лет спустя.
Августовский путч 15 лет спустя: мнения
Прошло 15 лет с августовских дней 1991 года, предрешивших окончательный крах коммунистического режима в России и распад советской империи. Как вы воспринимали происходившее тогда и как оцениваете его сейчас? На этот вопрос отвечают политики, ученые, писатели, журналисты.
Миг свободы
Что это было? Демократическая революция, как писали тогда многие по свежим следам? Или всего лишь краткий миг свободы, когда демократические элементы российского общества объединились в сопротивлении ГКЧП, который представлял союзную коммунистическую власть?
Тот, который не штурмовал
Будь моя воля, я бы тоже наградил Дмитрия Тимофеевича, но каким-нибудь другим орденом, учрежденным специально для него. "За отвращение к насилию", например. Или "За нерешительность, проявленную военным руководителем перед лицом массовых убийств". Если больших и малых начальников иногда сажают за исполнение преступного приказа, то логично награждать за неисполнение.
Декабристы на букву "м"
Появился Комитет за политическую и историческую реабилитацию ГКЧП, называющий путчистов "декабристами XX века" и "единственными, кто осмелился совершить поступок ради сохранения Великой державы - СССР". Так и видишь Пуго - Каховским, Язова - Пестелем и Крючкова - Рылеевым. Cовпадение тут на самом деле только в одном. В первые дни после провала путча члены ГКЧП вели себя так же, как и те, кто в 1825 году вышел на Сенатскую площадь: каялись и сдавали соучастников.