Память о двух Андреях – апостоле и академике – расположилась в календаре по соседству. 13 декабря посвящено Андрею Первозванному, 14 декабря Андрею Сахарову. Первый – святой, второй – пост-святой.

Современному человеку, конечно, ближе и понятнее пост-святой. Быть святым наподобие апостола Андрея дело нехитрое. Много нынче проповедников Евангелия, которые ездят по всему миру, нарываясь на мученичество. А как их не замучить, если они всех мучают своими пересказами Евангелия, абсолютно не связанными ни с жизнью современной, ни с жизнью Христа? Превратить Евангелие в цитату – все равно что превратить воскресшего Христа в нетленные мощи.

Сахаров похож на апостола Андрея одним: он тоже мученик. Распятие – мучительная пытка, однако, это пытка естественная, а вот противоестественная:

"В палату вошло 6-8 женщин в белых халатах. Они отодвинули от стены кровать и, повалив меня на нее, привязали ноги и руки... Одна из медсестер надела мне на нос зажим, и, когда я открыл, задыхаясь, рот, другая влила туда раствор чайной ложкой. Я выплюнул. Следующий раз мне пытались зажать рот. Я то глотал, то выплевывал. Выплевывая, я только удлинял пытку удушья – раствора было с избытком... Следующие два дня был бульон протертый с мясом, и это было еще тяжелей (и опасней), при выплевывании мясо оставалось на лице, и его сгребали мне на губы".

Убивать естественнее, чем принуждать жить. Апостола Андрея распинали мужчины, солдаты – и это нормально. Сахарова поручили кормить женщинам, верно рассудив, что с ними он драться не станет. У одной из медсестер были длинные ногти (не специально, конечно).

Формально, впрочем, Сахаров не мученик, а исповедник, потому что остался жив. Однако это нормальная казнь заканчивается смертью сразу, а противоестественная растягивает агонию на много лет; в случае с Сахаровым - на восемь.

Какую благую весть возвещал апостол Андрей, ясно: Бог во Христе простил людям все долги.

Какую благую весть возвещал Сахаров? Вот он пишет любимой женщине: "Прошу тебя по возможности набраться терпения (но "никто никому ничего не должен")". Любимая женщина комментирует: "Никто никому ничего не должен" - не цитата из какого-нибудь классика. Это жизненное правило, которому Андрей не только сам следовал, но считал, что всем следует руководствоваться им в жизни. Не должен родителям, семье, детям, обществу, стране. Но я так хочу, это моя воля, мой нравственный выбор" ("Дневники", 2, 731; надо заметить, что "Дневники", лишь недавно выпущенные целиком, есть не просто черновики для воспоминаний, но открывают – редчайшая удача – внутренний мир Сахарова).

"Не должен!" - как булгаковское "Невидима и свободна!" Цензура вычеркнула в журнальной публикации "свободна". Дурочка – надо было вычеркивать "невидима", соль в этом. Чтобы стать свободным, нужно стать невидимым. Долги – та грязь, которая делает нас видимыми для зла. Сахаров долги раздал (во всех смыслах).

Он жил в том блаженном "после", о достижении которого многие люди только мечтают. Мечтают, молятся – но делают все, чтобы даже освобождение от долга, прощение, благодать конвертировать в новую разновидность долга – на этот раз, перед Богом. Легче жить, когда должен! Работаешь, пашешь, чтобы отдать долг. На любовь времени не остается.

Сахаров – освободил время для любви. Он совершенно точно считал своим звездным часов голодовку, которая проводилась любящими в защиту влюбленных: "Решение наше мы приняли как свободные люди, вполне понимая его серьезность, и мы оба несли за него ответственность, и только мы. В каком-то смысле это было наше личное, интимное дело".

Почитание святых в современном мире обычно есть почитание тех, кто "выполнил свой долг", кто пожертвовал собою ради человечества. Именно такую готовность жертвовать частным ради общего Сахаров назвал "тоталитарным мышлением" ("Дневники", 2, 299). Частное было для него важнее общего. Здоровье жены важнее процветания России. Жесткая логика ученого совпадает с Евангелием: нельзя ради многих жертвовать одним, как призвал Каиафа (Ио. 11, 50).

Бог не жертвовал Своего Сына ради всех. Жертва Христова – не за всех, а за каждого. С оплодотворенного зародыша до бесплодного Гитлера.

Сахаров и Боннэр называли девочку, родившуюся в результате их голодовки, "наша голодовочка". Ангелы на небесах, очевидно, называют каждого человека "наша голгофочка". Каждого – но не всех.

* * *

Андрей Амальрик сказал красиво: "Солженицын разогнал свою армию, Сахаров не захотел ее возглавить". Амальрик забыл добавить, что это и есть подвиг Сахарова. Святых во главе армий было много. К сожалению: во главе армии даже святой грешит. Недаром Александр Невский перед смертью постригся в монахи, сбежав от своего полководчества. Сахаров же просто начал с того, с чего надо начинать.

Поэтому Александр Невский просто святой, Сахаров же пост-святой, что больше. Настолько больше, что само его существование страшно давило тех, кто "выполнял свой долг". Один чекист объяснял Сахарову: "Ваша голодовка – способ давления". А самое страшное даже не голодовка, а публичность голодовки. Гебист упрекает Сахарова, что Боннэр во время голодовки "пыталась осуществить то, что Вы называете гласностью. Вы тоже. Это попытка создать давление" ("Дневники", 2, 765).

В крайнем случае бесчеловечность готова разрешить быть человеком, но только тайком, безгласно. "Безгласный человек" - это выворотка определения человека как "существа гласного", "гласящего" ("логосного"). Будь святым – но без дел и слов святости; таких святых много наплодилось в нынешнее время. Безликие личности, немые говоруны, шевелюры без волос, связь не только беспроводная, но и бессвязная - вот истинный постмодерн греха, и в этом постмодерне Сахаров – пост-святой.

Настоящий постмодерн не там, где делают коллажи из бумажек, а там, где делают коллажи из реальности. Советская власть и ее нынешняя воплощение - вот онтологический постмодерн. Рядом "великая Россия" и "мочить в сортире". Постмодерн убежден, что реальность есть итог внушения, что бытие делится на внушающее и внушаемое. Сегодня это исповедуют Кремль и его пропагандисты, как и та часть народа, которая извергает из себя Кремль как шелкопряд – шелк. Вся гебистская пропаганда против Сахарова была построена на идее, что он - жертва внушения со стороны Боннэр.

Сахаров реагировал просто: "Полное неуважение ко мне как к личности" ("Дневники", 3, 55). Кажется, гордыня – требовать к себе уважения? Нетушки, это опять пост-святость, пост-смирение. Это смирение после Лубянки. Страшен Освенцим, а все-таки "после Освенцима" куда менее значительно, чем "после ЧК". Философски – потому что Освенцим уничтожал личность физически, а ЧК уничтожает личность духовно (хотя и физически не брезгует, если вполне уверенна в безнаказанности). Главное же: Освенцим – музей, а Лубянка – отнюдь нет.

* * *

На Лубянке Сахарову присвоили обозначение "Аскет". Это – для себя, это – правда. А для Сахарова они изображали спектакль. Сахаров вспоминал, что в первый день принудительной голодовки "присутствовавший в комнате... гебист... стал, глядя на меня, улыбаться. Я спросил: "Чему Вы улыбаетесь?" - "Мне смешно, что взрослый человек ведет себя как капризный ребенок" ("Дневники", 2, 634-635). Пилат мог бы повторить эти слова, глядя на Христа; только Пилат перед гебистами - как ребенок капризный перед Иродом.

Аскетизм Сахарова есть аскетизм в мире пост-модерна. Февраль 1989 года, Сахаров в Нью-Йорке с женою в гостинице. Он упорно отказывается идти в музей, а три вечера подряд смотрит порнуху. "Потом сказал, что все герои и героини очень похожи, и он их путает" (Боннэр, "Дневники", 3, 389). Кто бы написал икону (конечно, в постиконописном постканоне): муж смотрит порноканал (впервые в жизни – тогда в России была только политическая порнография), пытаясь различить личность там, где аккуратно вычищено все личное (nothing personal – единственное точное определение порнографии, но именно абсолютно непригодное для юриспруденции, которая тоже по определению nothing personal; суд есть порнография справедливости). Любящая жена сидит с иголкой и нитками, подкалывает мужа, напоминая ему о его стихотворных шедеврах. Не тропари с кондаками, нет... "Мой миленок, не горюй, А не то не..." "Мой миленок идиот, Не целует, не..."

Греховность – когда изменяют жене, поют матерные частушки и смотрят порнуху с любовницей. Святость – когда не женятся, не матерятся, не смотрят. Пост-святость – когда выходят за сетку координат "изменяет/не изменяет" - туда, где любят. Что, к сожалению, не всегда происходит даже со святыми.

Так что смотрите порнографию и сочиняйте непристойные частушки – конечно, после занятий аскетикой по Сахарову. Голодовка – это ведь пост-пост. Цель та же, что у поста: очиститься духом. Только если у постящегося очищение – цель, то у голодающего – предварительное условие. Сочинять неприличные частушки можно сразу после того, как человек научится не видеть зла.

Вот Сахаров в больнице, где его принудительно кормят. В палату заходит дежурный врач. Сахаров слушает музыку и говорит врачу: "Это Чайковский". Врач (переодетый гебист) отвечает: "Я подожду, Вы зададите мне Ваши вопросы, когда кончится передача".

Сахаров записывает в дневник:

"Мне было неудобно заставлять его ждать, я сказал: "Как только кончится передача, я, конечно, выключу телевизор. Но главное, у меня нет к Вам вопросов, у меня все в порядке. Спасибо". Он на секунду замешкался, потом повернулся и вышел. Через минуту я сообразил, что он, наверное, хотел послушать любимое им произведение, выскочил в коридор, но врача уже нигде не было".

Это, конечно, еще не смирение, это просто доброта. Смирение же в заключительной фразе Сахарова: "Еще один пример моей психологической тупости" ("Дневники", 2, 673). Кто тут готов признать себя тупым?

Формально, конечно, Сахаров просто святой. Вот вполне ортодоксальное рассуждение, даже скучноватое в своей правильности: "Мы слишком мало знаем о законах истории, будущее непредсказуемо, а мы – не боги. Мы, каждый из нас, в каждом деле, и в "малом", и в "большом", должны исходить из конкретных нравственных критериев, а не абстрактной арифметики истории. Нравственные же критерии категорически диктуют нам – не убий!"

Пасху, правда, он справляет не совсем обычно – но не по своей вине. 3 мая 1986 года. Жена в США, он один под арестом в Нижнем. Записывает в дневнике: "Думал немного, считал к статье о мини-черных дырах... Сварил и окрасил луковой шелухой 4 яйца. Цвет очень красивый. В 12 буду "разговляться" (хотя не голодал). Буду думать о тебе". А после двенадцати приписывает: "Разбил за твое здоровье крашеное яйцо. Вполне хорошо. Христос воскресе! Воистину воскресе! Сок пил из двух стаканчиков". ("Дневники", 3, 186).

Куда святее такая Пасха, чем та, где в золоченом (на казенные деньги) храме один стукач лобызает другого, а потом оба расползаются смотреть порнуху потихоньку от жен, любовниц и любовников. Лучше такие "два стаканчика", из которых пьет один любящий муж, чем "единая чаша", из которой причащается сотня эгоистов в религиозном соусе. Эгоизм определяется легко – он сразу кричит: "Не надо сравнивать! Живущий несравним!" Ой, бросьте! Как писал тот же Сахаров: "Нельзя говорить о симметрии между раковой и нормальной клеткой". Их надо сравнить и назвать рак – раком, клетку – клеткой, свободу – свободой.

* * *

Существование нецерковного аскета - сущее мучение для ханжей. Вот как описала Ирина Альберти встречу Сахарова с папой Иоанном-Павлом Вторым в феврале 1989 года. Сахаров спрашивает, стоит ли баллотироваться в депутаты: "Вступив в эту игру, я направляю ее в правильном направлении или компрометирую себя?" Папа подбадривает – можно и в депутаты. Боннэр комментирует: Альберти "искажает и сущность сомнений Андрея, и его характер в целом". Он не просил совета, он объяснял папе, что у Горбачева слов больше, чем дел.

Впрочем, главное искажение допустил автор биографии папы Джордж Вайгель, который решил, что монолог Сахарова о Горбачеве - "первая исповедь в его трудной жизни". Боннэр беспощадна: "Свою общественную, а позже и политическую деятельность он никогда не называл и не мог назвать игрой... У него никогда не было потребности в исповеди". Вайгель возглашает: благодаря встрече с папой Сахаров "освободился от страха". Боннэр поправляет: "От страха ему освобождаться было не надо – в интеллектуальном плане страх был ему незнаком вообще" ("Дневники", 3, 41). Вот этого "интеллектуального плана" слишком много у "церковных святых", которые страшно боятся подвести церковное руководство, ввести в соблазн нецерковных людей и так далее, и тому подобное.

* * *

Святой приятен для всех и всегда – во всяком случае, если верить его житиям. Пост-святой тяжел даже для любимого человека. Любимая женщина заметила, что не могла согласиться с сахаровской манерой "выяснять отношения". Этих "выяснений" - кропотливых до занудности, неторопливых – очень много и в его воспоминаниях, тем более в дневниках. Между тем "выяснения" такого рода прямо связаны с главным – с уважением к свободе другого человека. Не вступают в объяснения с невменяемыми, с рабами, с больными. Они не отвечают за свои поступки. Как и большинство из тех, кто окружал Сахарова. Не так окружал, как нормальные люди, а окружал, как окружают врага.

Рядом с Христом были распяты два разбойника, так один окружил Иисуса любовью, а второй презрением. У входа в "квартиру", где держали Сахарова под арестом, было двое милиционеров. Один "никогда даже ноги не подберет, когда проходишь мимо, – надо перешагивать" ("Дневники", 2, 782). Другой тайком, ночью, абсолютно бесшумно (знает про микрофоны) приходит на помощь – подвинуть шкаф нужно. Днем его звали помочь – отказался.

Сахаров в Нижнем ловит "левака". Тот по дороге узнает пассажира и упрекает его: "Берите только такси, у меня будут неприятности". "Никто никому ничего не должен" - и Сахаров просит у подонка извинения "за возможные неприятности". Денег "левак" не взял – не потому что щедрый, а чтобы не объясняться с КГБ.

Что уж говорить о тех "врачах" и "медсестрах", которые "кормили" и "лечили". Кавычек не хватит! Говорить не нужно – нужно выяснять, почему они вели себя так, а не иначе. Выяснить с ними, лично, выяснять терпеливо, спокойно. Трудно? А вот тут и пригодится пост-святой, к нему обращаться с пост-молитвой о пост-заступничестве и пост-помощи, чтобы наконец перейти из царства неосоветского в мир постсоветский, от прогресса державничества к прогрессу прогрессивному, от защиты прав человека в Кремле к защите прав человека от Кремля.